киргизским и чагатайским языками, что было отмечено его начальством: молодой ссыльный был назначен проводником и переводчиком к известному ученому и путешественнику Александру Гумбольдту, посетившему эти области России в 1829 году. Гумбольдт, высоко оценивший знания и способности юноши, горячо ходатайствовал за него перед губернатором Оренбурга и высоким петербургским начальством, что помогло Виткевичу в 1830 году получить чин унтер-офицера. Тогда же он обратил на себя внимание Оренбургской пограничной комиссии, негласно занимавшейся разведывательной деятельностью; сюда он и был переведен в 1831 году.

В последующие десять лет Виткевич выполнял целый ряд разведывательно-дипломатических поручений в киргиз-кайсацких степях, участвовал в военных действиях, сумел переодетым проникнуть с торговым караваном в Бухару, где отстаивал интересы русских торговцев и собирал информацию, касающуюся британских интересов в Средней Азии. В 1836–1837 годах он сопровождал в Петербург посланника афганского эмира Дост Мухамед шаха и служил переводчиком при тайных правительственных переговорах. Одновременно молодой офицер сохранил интерес к истории и этнографии: «Записки о Бухарском ханстве», составленные по рассказам Яна Проспера его оренбургским другом, известным лексикологом В. И. Далем (кстати, тоже бывшим ссыльным), сделали талантливого поляка одним из первых российских востоковедов.

В Кабуле, куда Ян Проспер – «Иван Викторович», как его называли в России, – был тайно отправлен как первый российский посланник при дворе афганского эмира, его дороги пересеклись с английским путешественником и тоже разведчиком, Александром Бернсом, двоюродным племянником знаменитого поэта, почти сверстником Яна Проспера. Виткевич и Бернс оказались вовлеченными в сферу напряженных отношений России и Англии, соперничавших за влияние на Ближнем Востоке, в «Большую Игру», так ярко описанную позже Киплингом. Умелой дипломатией Ян Проспер сумел склонить шаха к союзу с Россией, «переиграв» англичанина, возглавлявшего английскую миссию при шахском дворе; однако русское правительство под давлением Англии отозвало Виткевича в Россию и отказалось подписать договор. Он прибыл в Петербург в мае 1839 года, поселился в гостинице «Париж» на Малой Морской и ожидал встречи с канцлером Нессельроде и обещанного приема при дворе; но неожиданно для всех, через несколько дней после приезда, застрелился ночью, причем предварительно сжег все бывшие при нем секретные бумаги. Его предсмертная записка сохранилась только как копия с копии, место погребения осталось неизвестным.

Это самоубийство – если оно было самоубийством – осталось загадкой, которой уже в XX веке посвятили свои произведения В. Пикуль («Дипломатический агент», 1958), Юл. Семенов («Опасная дорога в Кабул»), М. Гус («Дуэль в Кабуле» – наиболее достоверное повествование о судьбе Виткевича из перечисленных, за исключением произвольной концовки). Кстати, второй «дуэлянт», Бернс, через два года после смерти своего русского соперника тоже погиб, растерзанный фанатичной толпой в оказавшемся роковым для обоих Кабуле.

В настоящее время существует немало отечественных статей, чаще всего журнальных, касающихся истории Яна Проспера; сохранилось несколько его портретов, гравированных и живописных, в офицерской форме и в восточном наряде. В России его хорошо помнят как отважного путешественника и офицера-разведчика, умелого дипломата, друга Даля и одного из первых российских знатоков культуры Востока. Судя по статьям в интернете, интерес к этой фигуре актуален и сегодня. В изображении же польских авторов он обычно предстает как польский патриот, ведущий двойную игру, умело использующий противостояние России и Англии в Афганистане в интересах Польши. Друг Виткация, писатель-мистик Тадеуш Мициньский ввел образ Яна Проспера в свой фантастический роман «Нетота» («Тайная книга Татр», 1913), в котором представил его колдуном Литавором, обитающим в Татрах20.

Виткаций знал историю своего деда еще до приезда в Петербург; для него это был «великий афганский авантюрист», «удивительная фигура, уникальное воплощение Валленрода», которым он восхищался, кратко описав его историю в «Немытых душах21. Об этом говорит и пастельный портрет Яна Проспера, созданный Виткацием, скорее всего, по воображению: он там совсем молодой, в военном мундире, с огромными «врубелевскими» глазами и чертами сходства с самим художником.

Интересно, что в их судьбах существует целый ряд совпадений: так, старший Виткевич умер в 1839-м – младший в 1939 году. Оба, оставаясь польскими патриотами (Виткаций собирался в рядах русской армии «защищать Польшу», Ян Проспер с начала и до конца своей непостижимой карьеры не переставал мечтать о побеге из Российской империи через Индию), стали русскими офицерами, воевали, были награждены орденами за отвагу. Оба были людьми неординарными, одаренными и не оставили потомства. Предсмертная записка Яна Проспера начинается горькой фразой: «Не зная человека, которого участь моя занимала / бы / в каком-либо отношении, удовлетворительным нахожу объяснить, что лишаюсь жизни самопроизвольно»22. Оба покончили с собой, место захоронения Виткевича неизвестно, могила Виткация – на далеком от дома украинском кладбище. При этом оба оставили свой след в культуре. Нам представляется к тому же, что это еще одна нить, связывающая Виткация с Россией.

После приезда в столицу Виткаций оказался в кругу родственников, среди которых были его дядя Болеслав Яловецкий, кузены, а также Владислав Жуковский, член Государственной Думы. Тетя, Анеля Яловецкая, писала матери любимого племянника, что в Питере он очень изменился, вышел из депрессии, был полон решимости вступить в войско: таким она его еще никогда не видела23. Неудивительно, что Виткаций достаточно легко вошел в жизнь местной Полонии и – шире – в культурную среду Петрограда.

Стремясь понять причины, так изменившие в лучшую сторону его душевное состояние, Я. Ивашкевич в своем «Петербурге», цитирует слова Станислава Ноаковского, учившегося в те годы в Академии художеств: «Художественный мир России был миром большого стиля, я считаю, мое счастье, что я ощутил этот размах, не наш масштаб. Петербург, Москва, вся Россия, сказочно многоцветная и интересная, сыграла в моей жизни художника громадную роль»24. «Мне кажется, – отмечает и Ивашкевич, – масштабность, столь отличная от галицийской имперской скудности (Краков, где Виткаций учился в Академии художеств, и Закопане находились в Галиции, после разделов ставшей частью Австро-Венгерской империи. – Л. Тд, так потрясла психику Виткация. Фантастика этой культуры, которая вызывала восхищение даже <…> у ограниченных людей, выпрямила Станислава Игнация. Он ощутил себя художником, ощутил свой артистизм как нечто, отличающее его от закопанской толпы. Почувствовал себя другим человеком»25. Благодаря питерской родне, а после и собственным связям, Виткаций смог войти и в художественные круги, в том числе театральные. Тем более что здесь существовало «Общество любителей польской сцены», которое опекал, в частности, предприниматель Леон Рейнель, друг Виткация, сюда доходили и издававшиеся в Москве газеты «Польское эхо», «Газета польска», выходил «Петербургский журнал», – орган польских общин в империи. Виткаций даже принял участие в Выставке польских художников, состоявшейся в мае 1918 года в Аничковом дворце. Занятия в офицерской школе