Мои воспоминания о тех временах по большей части разрозненные, как кусочки мозаики. Карета медленно везет нас в Рим… Въезжаем в город… Дома стоят вплотную друг к другу, некоторые из красного кирпича, некоторые из белого мрамора… Меня пересаживают в паланкин, тот всю дорогу раскачивается… Подъем по холму становится круче, меня откидывает назад… Потом – зеленые сады на плоской вершине холма… В подножии холма множество домов…

– Все это построил Тиберий, – сказала тетя. – Божественный Август жил в простом небольшом доме, сорок лет кряду спал в маленькой спальне на низкой кровати, укрываясь тонким покрывалом, и его это устраивало.

Мне показалось, что в голосе тети прозвучали нотки недовольства образом жизни, который выбрали для себя наследники Августа. А если так, исчезнут ли они, когда появится Мессалина и пригласит нас войти во дворец?

Мессалина изменилась. Теперь она носила шелка и в ее волосы были вплетены золотые и жемчужные нити.

– Моя дорогая матушка. – Она поцеловала тетю в щеку, но не по-родственному, а формально; потом долго молча смотрела на Силана и наконец сказала: – Силан, я очень рада принять вас у себя.

Она наклонилась ко мне:

– Луций.

Я не почувствовал и капли тепла, которое она источала на вилле тети. Мессалина как будто заново меня оценивала.

– Не стоит тебе носить зеленый, он тебе не идет, – заметила она.

– И какой же цвет мне стоит носить, моя госпожа?

Мессалина прищурилась и как будто задумалась.

– Красный, может быть. Золотой. Но определенно не пурпурный.

Даже я понял, что именно она хотела сказать: «Знай свое место и не вздумай лезть выше».

В первом зале потолки были такими высокими, что я даже не смог их разглядеть. Мы долго шли по скользкому мраморному полу; миновали другой зал, потом еще один. Открытые окна обрамляла зеленая листва, которую покачивал легкий бриз; в воздухе стоял запах живой изгороди и мяты. Везде нас сопровождал шорох шелков Мессалины.

Наконец мы дошли до зала с огромным балконом, откуда открывался вид на великий город. Я увидел поле в форме вытянутого узкого овала.

– Что это там? – спросил я.

– Луций! – одернула меня тетя. – Ты должен стоять рядом с нами и молчать, пока тебе не позволят заговорить.

– Все в порядке. Он всего лишь маленький мальчик, а мальчикам трудно устоять на месте, да еще и молча. – Мессалина повернулась ко мне. – Это Большой цирк. На этом поле проводятся гонки на колесницах.

Колесницы!

– О! И когда?

– Мы их постоянно устраиваем, – сказала Мессалина. – От них такой шум…

– И вы можете их смотреть прямо отсюда?

– Да, но нужно хорошее зрение, поле ведь совсем не близко.

Я так хотел, чтобы меня пригласили посмотреть на гонки, но не осмелился об этом попросить. А Мессалина не предложила.

Вскоре к нам присоединился хромающий и шаркающий Клавдий. В отличие от супруги, он показался мне прежним, разве только его одежда теперь была пурпурной.

– Очень рад п-принять вас у себя, – сказал он, и все поклонились в ответ. – Я бывал в этом д-дворце на разных эт-тапах моей жизни, так что т-теперь словно в-вернулся домой. Однако, вселяясь в чужой д-дом, в-всегда стараешься переделать его п-под себя, так что перемены им-меются. Я пересмотрю ук-казы Калигулы, и, н-надеюсь, людям это п-понравится.

Император поглядел на меня:

– И я хочу п-пригласить т-тебя п-поприсутствовать на одном особенном с-событии.

У меня чаще застучало сердце. Неужели на гонках колесниц?

Клавдий повернулся к тете и что-то тихо ей сказал – та кивнула в ответ, и он снова обратился ко мне:

– Это сюрприз. Н-настоящий финал, к-который очень тебя порадует.

С этими словами Клавдий совсем не по-императорски мне подмигнул.

Затем слуги принесли подносы с освежающими напитками в золотых инкрустированных кубках. Я словно завороженный рассматривал эти кубки – они были тяжелыми, но какой же божественной была эта тяжесть! И тогда я понял для себя, что быть императором – это пить самые простые напитки из тяжелых золотых кубков, в любое время смотреть гонки колесниц со своего балкона и иметь под рукой толпу слуг, которые ждут твоих распоряжений и, выполнив их, тут же бесшумно исчезают.

– Луций выглядит таким усталым, – ни с того ни с сего сказала Мессалина. – Думаю, ему лучше прилечь отдохнуть.

И прежде чем я успел возразить, она взяла меня за руку и передала слуге, который отвел меня через бесконечно длинные залы в комнату с застеленной шелковыми простынями кроватью. Пришлось смириться с мыслью, что надо лечь и притвориться, будто отдыхаю после долгой дороги.

Сквозь ставни проникали косые лучи солнца, но в комнате было прохладно и темно. Я едва различал на стенах красно-черные рисунки на темно-желтом фоне. Откуда-то из другой укромной комнаты доносился нежный звук флейты.

Быть императором – это возлежать на таких кроватях в таких комнатах и слушать льющуюся из потаенных мест музыку.

Почему Август предпочитал жить в небольшом доме и спать на узкой кровати с обычными простынями, как моя у тети? Да, он был божественным, но могу ли я позволить себе дерзкую мысль, что он был глуп? Глуп как минимум в мирских делах?

Полдень миновал, и теплый воздух в комнате постепенно становился прохладнее. А потом флейта умолкла, и ее сменила музыка, такая чистая и прекрасная, какую мог исполнить только сам Аполлон. Музыка, которая лилась и переливалась, словно жидкое золото.

Я лежал тихо, как будто любое мое движение могло спугнуть волшебство, и не знал, происходит это наяву или только мне снится. Но я точно не спал и вскоре понял, что должен приблизиться к источнику музыки и слушать его напрямую, а не сквозь стены.

Крадясь через комнаты на звук, я наконец дошел до той, откуда доносилась чудесная мелодия. Долго стоял снаружи с закрытыми глазами и упивался божественным звучанием. Мне не хотелось заглядывать в ту комнату – я боялся увидеть исполнителя. Парис рассказывал множество историй о волшебной музыке, которая, соблазняя людей, приводила их к погибели. В них музыкант всегда оказывался демоном или богом в обличье какого-нибудь персонажа. Но я все же не устоял и заглянул в комнату.

Там возле окна стоял стройный юноша. Он играл на довольно большом инструменте: левой рукой поддерживал его снизу и пощипывал струны, а правой с помощью плектра[3] ударял по струнам с внешней стороны. Сам инструмент представлял собой разомкнутый круг с завитками на окончаниях. Звуки, рождаемые пальцами, были мягкими, а те, которые юноша