Шрифт:
Закладка:
За мной приглядывали гораздо меньше, чем до того «случая» (так мы это называли, чтобы укротить воспоминания и жить дальше). Я мог не только играть со своими колесницами, но и рисовать довольно грубые картинки и лепить из глины кособокие горшочки. Я даже сумел уговорить Париса добыть мне маленькую флейту, чтобы научиться играть простенькие мелодии.
Тишина виллы то усыпляла, то напоминала землю зимой, которая вынашивает то, что вырвется весной наружу. Все это однообразие, покой и рутина служили хорошей почвой для семян, которые проросли и зацвели пышным цветом в моей будущей жизни. Но для этого требовалось время. Спешка вредит творчеству, у творчества должны быть крепкие корни.
* * *
Я лежал на полу и рисовал сорванный в саду цветок, который уже начал увядать. Это продлилось недолго – вскоре в коридоре послышались шаги, но я не придал этому значения. Потом я услышал тихие голоса, но тоже не обратил на них внимания, подумав, что какой-нибудь торговец доставил на виллу свой товар.
– Так вот как вы тут с ним обращаетесь! – воскликнул вдруг кто-то на пороге моей комнаты.
Я поднял голову и увидел незнакомую женщину, которая не сводила с меня глаз.
Если скажу, что она занимала весь дверной проем, будет ли это чем-то вроде послезнания? Она не была толстой или даже крупной, но при этом казалась очень внушительной. Я тогда сразу вспомнил об амазонках, про которых мне рассказывал Парис, и подумал: «Вот, значит, какими они были?»
Волосы женщины были забраны назад, только локоны спускались с висков. Нос был прямой, губы изогнутые, но не крупные. Глаза широко поставлены, взгляд пристальный. Женщина смотрела на меня, а я думал, что она очень похожа на Афину.
– Я хорошо о нем забочусь, – сказала тетя Лепида. – Для меня он как родной сын.
– О, значит, ты бы поселила родного сына в комнатушку с жесткой кроватью, одела в тряпье и приставила к нему бездарных учителей? Актера и парикмахера? Как ты можешь так обращаться с внуком Германика и праправнуком божественного Августа?
Моя одежда – тряпье? Никогда не замечал. И Парис был прекрасным наставником, без него моя жизнь стала бы невыносимо скучной.
– Это несправедливо! – воскликнул я. – Я люблю своих учителей, они хорошие. И тетя прекрасно ко мне относится.
– Ха! – рассмеялась странная женщина, но смех ее прозвучал неестественно. – Это потому, что ты не знаешь лучшего. Да и откуда тебе это знать? Ты так мал, что скоро все это забудешь.
И тогда я с грустью подумал, что пусть я мал, но у меня уже есть куча воспоминаний, которые я бы с радостью навсегда забыл: Калигула, корабли, Силан, магия. А теперь еще эта женщина хочет, чтобы я забыл обо всем хорошем, что было в моей жизни.
– И других слов при встрече с ним у тебя не нашлось? – возмущенно спросила тетя. – Ты не заслуживаешь называться матерью!
Мать! О нет! У меня не было матери. Во всяком случае, я ее не знал – то есть знал лишь ее имя и то, что она исчезла. В отличие от моего отца, от нее не осталось праха, который мы захоронили бы в семейной гробнице Домиция. Она была нереальной.
– А ты? Ты – мать шлюхи и убийцы! Боги не позволят, чтобы ты и дальше воспитывала моего любимого Луция. – Женщина наклонилась и посмотрела мне прямо в глаза. – Я твоя мать. Я пришла, чтобы забрать тебя домой.
* * *
Так закончилось мое проживание на вилле тети Лепиды – внезапно, как и оборвалась жизнь Силана. Меня увезли, даже не дав попрощаться с Парисом и Кастором. Забрали, как какой-нибудь бездушный предмет, и переместили в новый дом с новой женщиной, которая объявила себя моей матерью и ожидала, что я тоже стану так ее называть.
Новый дом был в Риме, на полпути к холму Палатин и совсем недалеко от императорского дворца. Женщина – Агриппина – без умолку говорила всю дорогу до Рима, но при этом смотрела прямо, так что со стороны могло показаться, будто она беседует не со мной, а сама с собой.
– Ну хоть дом я подыскала. Калигула забрал все наше имущество, даже мебель… и все продал. Обобрал до нитки. Дядя Клавдий был так добр, что все нам возместил, но старый дом, естественно, вернуть не смог. Но у нас все получится. Это лучше, чем проклятый остров, на который меня сослал брат. – Женщина хмыкнула. – Конечно, я могла бы превратить захоронение его пепла в настоящее зрелище, но на деле предпочла бы развеять его над Тибром.
О да, она была сестрой Калигулы. Все это с трудом укладывалось в голове, но даже одно то, что у них была общая кровь, пугало меня до смерти. Вдруг она сорвется и обезумеет, как брат?
Паланкин остановился, нам помогли сойти на землю. Мы стояли перед домом на полпути к вершине холма. У входа росли кипарисы, вокруг простирался регулярный парк. Меня вели к дому, а я смотрел на зависавших над пионами пчел, пока…
– Шевелись! Что ты там забыл? – окликнула женщина.
Мы вошли в залитый светом атриум с блестящим мраморным полом и высоким, облицованным слоновой костью и золотом потолком, в центре которого было огромное, пропускающее солнечный свет окно. Под этим великолепным потолком был небольшой пруд. Я подошел к нему и опустил в воду пальцы. Пруд был мелким, но из-за выложенного голубой мозаикой дна казался довольно глубоким. Я посмотрел наверх, на проплывающие в небе облака, которые были словно продолжением потолка.
– Идем же! – Агриппина взяла меня за руку.
Она потянула меня за собой, прежде чем я успел разглядеть выполненные в желтых, ржаво-красных и синевато-зеленых тонах росписи на стенах. Теперь меня тащили по проходам, которые вели к закрытому, окруженному комнатами саду. В беседке в центре сада сидели работники – увидев нас, они сразу вскочили на ноги.
– Нечем заняться? – спросила их Агриппина. – Уже закончили?
– Нет, – ответил один из работников. – Просто присели перекусить.
– Я вам не за перекусы плачу, – отрезала Агриппина. – Вставайте и принимайтесь за дело.
Она провела меня в комнату по соседству с садом. Комната была маленькой, свет внутрь проникал в основном через дверь в сад, но там стояла довольно крепкая кровать, а еще светильник
