А затем Моисей рассмеялся.

– Что? Что смешного? – Его изумленному веселью было трудно противостоять, и я неосознанно улыбнулась, смахивая слезы с глаз.

– Вот что они пытались мне сказать! Я никогда этого не понимал. Все те мелочи, повседневные вещи… Это сводило меня с ума!

Он едва выговаривал слова сквозь смех. Хотя на самом деле в этом не было ничего смешного.

Я просто покачала головой, продолжая улыбаться.

– Я не понимаю.

– Ты хоть представляешь, сколько раз я рисовал натюрморты с самыми заурядными вещами? Они всегда казались мне абсурдными, но для людей, для мертвых, они были важны. Пуговицы, вишни, алые розы, хлопковые простыни на бельевой веревке. Однажды я нарисовал изношенный кроссовок, – он сомкнул руки за головой и, похоже, наконец начал осознавать значимость своего открытия, поскольку его смех затих. – А я всегда предполагал, что во всем этом кроется большое значение, которое я никак не мог понять. Семьи любят такие картины. Они приходят ко мне, и я рисую все, что покажут мне их мертвые близкие. Они уходят счастливыми, а я остаюсь с деньгами. Но я никогда не понимал. Мне казалось, что я что-то упускал.

Улыбка сошла с моего лица, и у меня заныло в груди, хоть и не ясно, от радости или боли.

– Но я и вправду кое-что упускал, не так ли?

Моисей покачал головой и повернулся кругом, словно не мог поверить, что наконец-то решил головоломку, которая никогда толком ею и не была.

– Они показывают мне, по чему скучают. Называют свои плюсы. Прямо как Эли… не так ли, Джорджия?

Моисей

По мне прокатывалась всепоглощающая волна боли. Началось все с малого – легкого покалывания в спине и слабости в ногах. Я это проигнорировала, притворяясь, что у меня еще есть время, что еще слишком рано. Но шли часы, темнело, жар с улицы проник мне в живот, пока я рвала на себе одежду в попытках сбежать от чувства обжигающей боли. Меня сжигали живьем. Я пыталась сбежать от этих мук, пока они переводили дыхание и отступали, словно потеряли меня на несколько минут. Но они всегда меня находили и давили под волной боли.

Хуже боли был только мелочный страх на задворках моего затуманенного сознания. Я отчаянно молилась, как меня и учили. Молилась о прощении и искуплении, о силе и возможности начать все сначала. И больше всего – об убежище. Но что-то мне подсказывало, что мои молитвы не поднимутся выше мерцающего от жара воздуха над моей головой.

Больно. Как же больно. Только бы это прекратилось…

И тогда я взмолилась о помиловании. Хоть о чем-то, что заберет меня на минуту, поможет спрятаться. Всего на минуту. О чем-то, что подарит мне последний миг покоя, о чем-то, что поможет мне справиться с грядущим.

Но мне не дали убежища, и когда туман прояснился, а лихорадка прошла, я взглянула в его лицо и знала, что мои багряные грехи никогда не побелеют, как снег[15].

Я проснулся с рывком, учащенно дыша. Боль ото сна по-прежнему крутила мне желудок, из-за чего я свернулся клубком.

– Какого черта это было? – простонал я, садясь в кровати и вытирая пот со лба.

Это напомнило мне сон об Эли и вонючке Стьюи – сон, который не был сном. А затем, проснувшись, я увидел девушку – кузину Лизы Кендрик. Она прошла через дом и коснулась стены. И между нами установилась связь.

Но пока что я никакой связи не видел. Не в этот раз. Я встал с кровати и поплелся в ванную, чтобы прополоскать горло и умыть лицо холодной водой в попытке остудить жар, который всегда появлялся после подобных эпизодов.

Боль во сне принадлежала не мне. А женщине. Девушке… и она рожала. Ее мысли, боль, а затем и мальчик на руках, в чье сморщенное лицо она всмотрелась, – все это указывало на роды. Мальчик? Полагаю, что так. По крайней мере, она думала о младенце как о нем.

Может, это Эли показывал мне свое рождение, как свой ритуал перед сном? Но нет. Я смотрел на все не глазами Эли. Это не его мысли заполнили мою голову. С другой стороны, я еще никогда не переживал видения так, как с ним. Связь между нами была другой. Более сильной, более детальной. Так что это возможно.

И все равно я сомневался. Эли показывал мне образы, которые напрямую касались его и были важны в его понимании. Он никак не мог смотреть со стороны на свое рождение. Скорее, это было воспоминание Джорджии. Я будто смотрел на все ее глазами, испытывал ее эмоции, боль. Отчаяние. Ее переполняли страх и безнадежность. Я это ненавидел. Ненавидел, что она чувствовала себя так одиноко. Рождение Эли должно было стать праздником. Но во сне она не испытывала никакой радости. Только страх. Только боль.

Впрочем, это мог быть просто сон.

Такую вероятность тоже не стоило исключать. Может, мне настолько хотелось переписать историю, что мое подсознание воссоздало момент, подпитывавший мою вину и сожаления, и перенесло меня в комнату к Джорджии, когда Эли появился на свет? Я вытер капельки с шеи и спустился по лестнице, не включая свет. Мне нужен был стакан воды или чего-то покрепче.

Перед сном я оставил включенной лампу в гостиной. Стена с лицом девушки уже была отшлифована. Прошлым вечером я покрыл ее новым слоем желтой краски, закрашивая Молли, Сильви и остальных безымянных, даже несколько безликих девушек. Мне хотелось больше яркости в комнате. Белый меня утомил. Я достал пиво из холодильника и прижал банку к лицу, разглядывая солнечную светло-желтую стену, лишенную каких-либо мертвых лиц. Пока что, по крайней мере. Остальные стены я закрашу утром.

Я посмотрел вбок, думая о следующем участке, над которым нужно поработать. И увидел, что на дальней стене начала пузыриться краска.

– Вот черт!

Этого я и боялся – что остальные стены тоже придется шлифовать. Но с того момента, как краска на первой стене начала отслаиваться, прошло больше недели. Остальные стены не шелушились и не облупливались. Я подошел к ней и пригладил рукой неровности. И в эту секунду краска слезла, как оберточная бумага, которую развернули и откинули в сторону.

На меня смотрело мамино лицо с грустными глазами и немного мечтательной улыбкой. И тогда я понял, кто послал мне тот сон. Это воспоминание принадлежало не Джорджии. А моей матери.

Моисей

Странно. С тех пор, как я приехал в Леван, меня постоянно тянуло рисовать.