картины. Одну он оставил на переднем сиденье моей незапертой машины, другую на полке в амбаре. На всех был изображен Эли. Он сидел на заборе с таким милым и серьезным лицом, что я почти вспомнила точно такой же момент. Словно Моисей взял фотографию и превратил ее в искусство. Но у него не было фотографий, я их забрала. И ни одна из них даже в подметки не годилась к шедеврам Моисея – он прорисовал каждую кудряшку на склоненной голове Эли, пока тот читал перед сном потрепанную желтую книгу сказок; глубину его карих глазах, сосредоточенных на лошади; его маленькие ножки в грязи, и палец, выводящий имя на земле. В дугообразных мазках и ярких цветах узнавался фирменный стиль Моисея – даже грязь выглядела особенной, – и я не могла решить, нравятся мне его творения или я их ненавижу.

На одной картине была я. Я улыбалась Эли, который поднял ко мне голову, и выглядела прекрасно. До неузнаваемости. Это была Джорджия Шеперд в роли Пьеты; любящая мать, смотрящая на своего сына. Моисей оставил картину на наших крылечных ступеньках. Мама нашла ее, когда вышла из дома, чтобы сгрести листья. Я шла на два шага позади, но мама увидела ее первой и держала с пять минут, рассматривая портрет с болью и изумлением на исполосованном слезами лице. Когда я попыталась ее утешить, она легонько покачала головой и молча вернулась внутрь.

Родители очень тяжело восприняли возвращение Моисея, и я понятия не имела, как улучшить ситуацию. Возможно ли это вообще. Да и стоит ли что-либо делать. Я также не знала, помогало ли мне его искусство. Но таковы все произведения Моисея – они восхитительные и в то же время ужасные. Восхитительные потому, что оживляли воспоминания, и потому же ужасные. Время притупляет память, шлифует острые края смерти. Но картины Моисея изобиловали жизнью и напоминали о нашей потере.

Я вспомнила, как он говорил об искусстве и страданиях, и только теперь поняла, что он имел в виду. Его рисунки наполнили меня сладкой мукой, страданиями столь спелыми и алыми, что они грозили перезреть, стоит отвести от них взгляд. Поэтому я смотрела на них постоянно.

Не считая картин, оставленных в таких местах, где я точно их замечу, Моисей держался особняком и наблюдал за мной издалека. Я видела его у забора в другой части пастбища, отделяющего задний дворик Кэтлин от нашей территории. Он всегда махал мне рукой, но я не реагировала. Мы не какие-то дружелюбные соседи. Однако жест все равно оценила. Вспоминая тот дерзкий поцелуй, как он схватил меня рукой за косу, как подразнивал в амбаре, я не стремилась идти на контакт, но Моисей все равно делал все возможное, чтобы попадаться мне на глаза ежедневно.

Когда я проводила терапию, большую часть времени мне помогали мама с папой, служа дополнительными глазами и приглядывая за лошадьми, пока я общалась с клиентами, и наоборот. Но у папы была назначена химиотерапия, и мама уезжала с ним. Прежде чем вернуться, они планировали пожить пару дней в Солт-Лейк-Сити с моей старшей сестрой и ее детьми. Мама боялась оставлять меня одну с Моисеем по соседству. Мне пришлось прикусить язык и напомнить себе, что я сама вырыла эту яму. Уж слишком долго я жила с родителями. Слишком долго полагалась на них, пока растила, а затем хоронила Эли. Я сама виновата, что в мои двадцать четыре они по-прежнему относились ко мне как к семнадцатилетней.

Удивительно, но именно папа убедил маму, что однажды я уже пережила Моисея и переживу снова. Мне не очень-то нравился его выбор слов, но я промолчала. После нашего утреннего разговора о моей встрече с Моисеем папа вел себя непривычно тихо. Приближалась годовщина смерти Эли, и мы все мечтали, кривясь и затаив дыхание, чтобы она поскорее прошла. Приезд Моисея в город именно в этот месяц казался предзнаменованием. И нехорошим. Мама была на взводе, папа меланхоличным, а я, если говорить откровенно, просто разваливалась на части.

Наверное, это к лучшему, что теперь я могла несколько дней побыть одна. И что в загоне не было никого, кроме меня. Лошади подстраивались под мое настроение, и оно пришлось им не по душе. Я целый час расчесывала их, чистила копыта, приводила свои мысли в порядок и снимала напряжение, прежде чем провести терапию с небольшой группой, которая приходила каждую неделю.

Но моя тревога вспыхнула в полную мощь, когда к концу занятия к нам подошел Моисей. Я не хотела привлекать к нему или к себе внимание и, осознав, что он не собирается прерывать нас, закончила терапию и попрощалась с группой. Они сели обратно в фургон реабилитационного центра и уехали. Я вернулась в загон, надеясь, что Моисей уже ушел, но он ждал меня. Заметив мое приближение, он спрыгнул с забора и пошел мне навстречу. Его лоб нахмурился, и я попыталась не придавать значения тому, как у меня перехватило дыхание и задрожали руки от его вида. На примитивном уровне он по-прежнему привлекал меня. Я этого не хотела. Боялась. Презирала себя за это.

– Он постоянно показывает мне какую-то бессмыслицу, – выпалил Моисей, не тратя времени на приветствия или вежливую беседу.

Это было так похоже на прошлого Моисея, что мне не хотелось его расспрашивать. Не хотелось знать, о чем он толкует.

– Эли постоянно показывает мне какую-то бессмыслицу, – повторил он, и я невольно смягчилась, хоть мое сердце и екнуло в груди.

Я не могла устоять перед соблазном послушать об Эли, даже если все это сказка, рассказываемая мужчиной, которого я искренне хотела возненавидеть.

– Например? – не сдержавшись, прошептала я.

– Его пальцы, закопанные в грязи, куриный суп с лапшой, лего, шишки и Калико. Всегда Калико. – Моисей пожал плечами и спрятал руки в карманы. – Как думаешь, что он пытается мне сказать?

Я внезапно улыбнулась. Это очень странно. Очень странно, замечательно и ужасно. На мои глаза накатились слезы. Я отвернулась, давая себе немного времени, чтобы решить, стоит ли мне признавать эту новую правду.

– Джорджия?

Моисей подождал, пока я сделала пару глубоких вдохов для успокоения и вновь обрела голос.

– Это все, что он любил. Он называет тебе свои пять плюсов. – Мой голос сорвался, и я всмотрелась в его глаза.

Секунду лицо Моисея ничего не выражало, а затем его рот слегка приоткрылся, как если бы в голове прозвучал гонг. Он выглядел потрясенным. Даже ошарашенным.

– Его плюсы… Он показывает мне то, что имело для него большое значение, – повторил он себе под