суть культуры, изменяют самые параметры (или же существенно их корректируют) воссоздания реальности, то есть мимесиса. Такие фигуры особенно сильно наследуют национальной, в первую очередь, традиции. Причем, в полной мере обозначить данное обстоятельство, как традиция, нельзя, это гораздо сильнее и глубже, чем передача тех или иных стилевых приемов, принципов изображения человеческого характера, определенной эстетики и т. п. Вопрос заключается в том, что мы сталкиваемся с гораздо более определенными феноменами (в философском смысле этого слова), ставящими перед нами вопросы о происхождении человеческого сознания, о его отражающих реальность возможностях, о всей сфере идеального, какая, собственно, и делает человека человеком.

Здесь же оговоримся, что мы имеем виду то самое классическое понимание человека как существа, созданного по «образу и подобию божьему», с определенной гендерной проявленностью. Оно вовсе не противоречит имеющейся научной картине мира, в которой человеческое существо проходило определенную эволюцию, совмещая себя со всем живым в природе. Вкратце заметим, что разделение человеческого рода на мужское и женское начало, как и всего живого мира в среде млекопитающих, легло в основу по существу чуть ли не главного сюжета мирового искусства – воссоздания любовного чувства, страсти, тяги одного существа к другому, то есть миф любви и смерти является одним из самых базовых в мировом искусстве. Так что сегодняшние поползновения либеральных идеологов разделить людей на 30 с лишним половых различий убивают искусство и все, что с ним связанно, на корню, от него почти ничего не остается.

Разрыв между материальным существованием человека и идеальными проекциями его сознания являются одним из главных в формировании всей той сферы, какую мы обозначаем как собственно человеческую. Человек (в том высоком смысле, какой мы вкладываем в этот понятие-концепт) проявляется тогда, когда он выходит за пределы своего рефлекторного, строго физического бытия – сон, еда, естественные отправления, рождение и разложение тела на химические элементы – все это не делает человека человеком, какую при этом особую форму данным процессам ни придавай (к чему, к примеру, стремились древние египтяне, мумифицируя фараонов и жрецов и тем самым продлевая, как им казалось, существование высших родов людей в ином состоянии).

Человек появляется тогда, когда он отрывается от своей материальности, физичности, когда саму эту физичность он начинает одухотворять и делать осмысленной и содержательно наполненной. Это самый тонкий момент в наших рассуждениях, поскольку слово «одухотворять» является достаточно затертым и во многом потеряло свою определенность. По существу мы говорим о сложном процессе отражения действительности (причем и слово «отражение» не в полной мере является адекватным для передачи всей сложности психических и когнитивных процессов, какие происходят в сознании человека). Процесс мышления, психических состояний можно описать при помощи физиологических представлений о прохождении электрических импульсов по нейронным сетям в головном мозгу человека, но это вовсе не отвечает на вопрос о сути данного феномена.

Во-первых, так остается неясным, почему сами эти импульсы движутся именно таким образом, что они усложняют картину воспринимаемой реальности помимо действия инстинктов и рефлексов, а во-вторых, не совсем понятно, почему данные «слепки» реальности имеют аналогию и соответствие тому, что может быть названо объективной стороной жизни. И, в-третьих, возникает вопрос о «базовости», правильности отраженной картины мира: что, в конце концов, является критерием данной объективности и каковы механизмы ее верификации? Мы помним, в общем-то, абракадабру марксизма, который утверждал, что практика является критерием оценки мыслительной деятельности человека (точкой нахождения «истины» – говорили классики). Но многие идеальные представления никак не могут быть проверены при помощи той или иной практической деятельности, так как невозможно и вообразить себе, как, к примеру, теория «большого взрыва» может получить свою материальную верификацию. Она подтверждается только другими идеальными утверждениями. Таким образом и живет сегодня мир большой и сложной науки. Он, разумеется, допускает разнообразные выходы к практическим результатам и определяет тем самым развитие новых технологий, но впрямую у нас нет доказательств, что все, что мы придумываем и создаем, связано с правильностью наших идеальных построений. В этом один из парадоксов и одна из тайн современного естественнонаучного знания.

Но, тем не менее, для эстетиков и культурологов все еще встает вопрос о том, что именно определяет появление искусства. Общим соображением является то, что какие-то жесты, крики, ритмическое звукоподражение способствовали совместному труду, улучшали результаты деятельности человека. Нарисованный буйвол, другое животное на стене пещеры, пусть даже слабо узнаваемые на первых порах, совпадали с удачной охотой и тем самым становились фетишем, знаком, управляющим поведением человека. Но вот, что способствовало отрыву рисунка и пения, жеста и крика от своей материальной связи с действием, поведением человека? Когда оно начало приобретать – нет, не качество эстетического, это более поздний этап, но известную самостоятельность и независимость от человека? Вот этот момент перехода от конкретности к всеобщности, к признанности всеми (родом, племенем, тем или иным сообществом первобытных людей) и несет в себе момент отвлеченности или идеальности. В сознании человека формируется устойчивая связь между конкретностью и его образом, то есть воображаемым слепком отражения действительности.

Особенно остро эта проблема стоит применительно к искусству слова, то есть к тому способу самовыражения этноса через слово, которое напрямую связано с адекватностью воссоздания бытия, а также его оценкой. Вся эта триада – эпистемологические ресурсы и возможности языка, его познавательные и оценочные потенциалы – имеют выход к проблеме, связанной с пониманием того, на каком этапе, когда, с какой глубиной проходил данный процесс.

Надо заметить, что эта история случается практически с каждой более-менее развитой культурой, реализовавшей себя, в том числе и через слово, но особенно это важно для России, у которой существуют сложные отношения со словом, являющимся сакральной частью национальной эпистемологии.

И здесь нам для углубления в проблематику, обозначенную в названии статьи, придется обратиться к анализу самых древних, мифологических, структур, формировавшихся в пракультуре восточных славян, к которым имеют прямое отношение русские как этнос. И здесь, как это известно в науке, важнейшую роль в развитии культуры и самосознания народа играют эпические формы воссоздания действительности.

Считается, что русский эпос как наиболее архаическая форма воспроизведения реальности в словесном творчестве древнерусского этноса формировался прежде всего в устном народнопоэтическом творчестве. Вместе с тем в русской культуре так и не сохранилось ничего подобного, что было в Древней Греции, у кельтов и скандинавов, других народов Европы, то есть мифологии. Достаточно обратиться к такому авторитетному источнику, как «Энциклопедический словарь по славянской мифологии» (Москва. 1995), подготовленному сотрудниками Института славяноведения и балканистики РАН, чтобы на первой странице Предисловия прочесть следующее: «Собственно славянские мифологические тексты не сохранились: религиозно-мифологическая целостность «язычества»