собственной сестрой. И именно эта юношеская самоуверенность привела к его гибели. Он совершенно забыл, что охотничий пес должен служить хозяину, а его, благодаря воспитанию, привычкам и природным задаткам, превратили именно в такого пса, четвероногую скотину, которая ласкается и лижет руку, даже если получает от нее удары. Ибо вы, монахи, не ведаете никакой иной ласки, кроме той, что пронизана болью. Вот почему вы, синьор, напоминаете мне Сальво. Когда вы приходите поговорить со мной, у вас тот же взгляд, который я замечала на его лице, когда я со слезами умоляла его сохранить жизнь любовнику. Я плакала и клялась, что оставлю своего Одона и больше его не увижу. Пусть он отправится на галере вместе с другими осужденными на дальние острова Востока, чтобы добывать золото, собирать стекающие с деревьев живичные соки и выкапывать сладкие корни, орущие человеческим голосом, когда их вырывают из земли. Или пусть он проживет остаток своей жизни в покаянии, скулила я, запертый в камере вместе со своими сокровищами, пока сам не иссохнет, как все эти истлевшие волосы, лодыжки и клочья одежды. Я так долго и с таким отчаянием умоляла сохранить ему жизнь, а мой брат, мой брат Сальво, который когда-то был таким тихим и добрым ребенком, клал мне на голову руку, по-монашески мягкую и пухлую, и говорил, что шарлатан околдовал меня, но мой бунт сгорит вместе с ним на костре, потому что огонь, который лишит Одона жизни, вернет меня одновременно к мести.

Видите ли, синьор, мой брат Сальво не мог понять, что иногда сама жизнь обращает в прах все наши детские планы. Ему причинили ту же боль, что и вам. Он верил, что человеческие поступки и желания можно упорядочить и заключить в простые чернильные строки, так успешно обезличенные под пальцами бесчисленных писцов, что они уже не несут ничего неожиданного. Он вопреки своей воле стал монахом, неспособным принять в себя более одной истины и одного желания, ибо вы, монахи, допускаете только множественность безголовых святых, а во всем остальном стремитесь к единообразию и обособленности. Даже травы в монастырских садах вы сеете в отдельные ячейки, складывающиеся в геометрические фигуры, чтобы благотворное влияние луны соединяло целебные свойства шалфея, тимьяна или иссопа с совершенством равносторонних треугольников и квадратов.

Вернемся, однако, к моему брату Сальво, который стоял передо мной в облике инквизитора, или, может быть, он был инквизитором в облике моего брата, потому что сама уже не знаю, кто слушал мои причитания и крики, когда Одон горел ярким пламенем, испуская так мало смрада и дыма, что прислужники, помощники палача и нищие смолкли, пораженные, и перестали бросать в огонь комья конского навоза и других нечистот, которыми они обычно провожают грешников на вечные муки. Ваши собратья стояли прямо под костром, так судорожно сжимая изображения святых, как будто действительно боялись, что демоны выйдут из огня и унесут моего сладкого шарлатана в дальние края, где он по-прежнему сможет предаваться порокам и вводить беззащитных жителей в самые тяжкие грехи. Однако этого не произошло, и мой Одон сгорел. И это я послала его на костер, не сумев вовремя отречься от него.

А когда Одон стал пеплом, мой брат Сальво вошел в камеру. Он обхватил меня руками, чтобы успокоить наши страдания, потому что я потеряла любовника, а он потерял себя, хотя тогда я еще не способна была это понять. И так мы оплакали свои потери, роняя пустые, бесплодные слезы, которые никогда не прорастут и не взойдут прощением, которые бесполезны, как травы в ваших садах, если их засеют в чужую борозду, – рука садовника схватит их и вырвет, прежде чем они успеют хорошо укорениться. И это случилось с нами. Сальво спас меня и отправил в дорогу, обманув собратьев и самого себя – лживого монаха и столь же лживого брата. Возможно, в итоге именно ложь стала для него той единственной идеей, которую вы, монахи, ищете столь усердно и мучительно.

А мне, как вы хорошо знаете, выпал на долю другой поиск, и, потеряв Одона, я отдалась ему с удвоенным рвением. Ничто под каменным небом уже не было мне столь близко и дорого, поэтому никакие преступления и обиды больше не вызывали у меня страха или отвращения. Мне была на руку та смута, что пришла в те края вместе с чумой, ибо она заметала следы многих преступлений. Моих же злодеяний в них была весьма изрядная доля, и в прежние времена я бы вздрогнула от отвращения к тому, что творила тогда с равнодушием и даже с радостью.

Я горела, синьор. Меня сжигал столь яростный огонь, словно я стояла на костре вместо моего сладкого Одона, и пылал он так жарко, что демоны слетались к нему, как трутни на мед. Они питались моим гневом, пока я черпала их силу, погружаясь все глубже в запретные искусства и обретая в них мастерство. В то же самое время мой брат Сальво погрузился в колдовские книги, которые, хотя и запрещены, но, словно бродячие гуси, присаживаются под навесы монастырских библиотек, чтобы переждать весенние грозы и осенние бури. Меня удивляет, что переписывать их и хранить в скрипториях дозволено и считается в порядке вещей, как будто вы, монахи, не боитесь скверны, от которой так заботливо оберегаете своих прихожан. И именно так, по вине колдовских книг, моему брату Сальво пришла в голову страшная мысль выступить против самой смерти, а я, с замутненным после потери Одона разумом, не смогла и не захотела его остановить.

В те годы многие мои любовники носили монашеское одеяние. Я не расспрашивала их, клялись ли они в верности своему алчному Богу из истинной набожности или по расчету – ради жирных куропаток в монастырях и легкого подаяния. Когда же их, разгоряченных вином и греховной любовью, я как бы в шутку уговаривала показать мне вещи, недоступные для простого люда, они с большой радостью отводили меня на перепутье дорог или в укромные закоулки кладбища, отмеченные внезапной смертью и несчастьем, потому что там, как известно, легче всего встретить бродячих духов, чтобы затем заключить в магический круг и призвать к послушанию. Их магические приемы и чары в своем большинстве оказывались незатейливой ворожбой, которой забавляются в монастырских стенах скучающие клирики, если им не хватает вина и продажных женщин, что тайно провозят в конвент переодетыми в безусых школяров или спрятанными в бочках для селедки. Случалось, правда, что глупая монашеская игра оборачивалась серьезным преступлением, когда какой-нибудь