— Нет. Я была младшей дочерью императора. Все носились с моей сестрой, а я была лишь ее тенью. Нелюбимой бестолковой тенью.

— Ты сбежала, правда?

Химари рассмеялась.

— Да. Я сбежала в храм Самсавеила, где стала сперва конэко, затем куно, а потом шисаи. Научилась защищать только собственную жизнь и секреты Самсавеила; и отнимать чужую жизнь, воровать чужие секреты. Это мне нравилось больше перспективы умереть за сестру в ближайшей войне.

— Что стало с твоей сестрой?

— Я заставила ее играть меня, и она справилась с этим, отдав за меня все свои жизни, — хищная, чудовищно довольная улыбка исказила мраморное лицо Химари.

Ева поежилась, чувствуя, как спина покрывается гусиной кожей. Лучше не задавать таких вопросов, если не хочешь знать ответы.

— Как давно ты стала шисаи? — спросила Ева, нахмурив брови. Что-то все равно не складывалось, кошки правили очень давно, об этих временах уже никто и не вспомнит.

Химари замолчала, и, приоткрыв глаза, Ева увидела, что она поджала губы, затаив дыхание.

— Почти пятьсот лет назад.

— Ты не выглядишь пятивековой старухой, — поморщившись, хмыкнула Ева. Она бы подозрительно посмотрела Химари в глаза, но та крепко держала ее за волосы.

— Я умирала восемь раз. И в каждой из этих жизней мне удавалось прожить достаточно, — Химари силой повернула голову Евы поровнее и снова принялась заплетать косу.

— Все кошки так живут? По девять жизней?

— Все. Не дергайся, — Химари больно потянула прядь у виска, вплетая ее в колосок.

— Каково это — умирать? — уставившись на собственные руки, тихо-тихо прошептала Ева. Ответа она не ждала.

Кошка остановилась, глубоко вздохнула, словно прощупывая каждое слово, каждое сравнение.

— Это как будто проваливаешься в черный шелк. И хочется погрузиться в него, раствориться в нем, утонуть в нем, стать им. Чувствуешь себя каплей в море вселенной, но от этого так радостно. А потом тебя вышвыривает, выплевывает обратно. Если умираешь от старости, то пару лет ходишь еще дряхлее и немощнее, чем до смерти, а потом тело становится молодым и здоровым. Если отсекло голову или еще что, то, быть может, кто-то заботливый отнесет твое тело в лиловые священные воды, там голова отрастет. Что угодно отрастет, хоть мешок с внутренностями в воду брось.

— Страшно умирать?

— Только первые пару раз, — Химари закончила тугую косу, обвязав ее на конце лентой с бутылька.

Ева замолчала, задумавшись — а смогла бы она прожить пятьсот лет. Ведь это наверняка жутко тяжело.

— А моя последняя смерть все не приходит ко мне. Дразнит, терзает, но не забирает с собой.

— Как можно желать собственной смерти?

— Когда больше нечего и некого терять, остается ждать только ее.

— Некого терять? — Ева насупилась, наконец, взглянув кошке в глаза. Каким же тяжелым и тоскливым был взгляд Химари. Она была полна пожирающего ее отчаяния и боли утраты, и это горе вдруг оказалось на самой поверхности лиловых глаз.

— Моего мужа и детей убили ангелы.

Ни один мускул на лице Химари не дрогнул, но глаза были обреченно пусты.

Ева с силой сжала в кулаке кошкин платок, ошарашено глядя себе по ноги. Химари потеряла всех, но осталась человеком. Двадцать лет провела в клетке, зная, что от ее мира ничего не осталось, понимая, что ей не к кому идти и некуда бежать. Если это была цена за силу, то паучонок не готова была ее заплатить. Она больше не хотела быть такой же, как Химари, только не таким путем, не такими утратами и потерями.

— Ты сильная, ты со всем справишься. Не то, что я, — пробурчала Ева под нос, облокачиваясь на упавшее дерево.

— Нам всегда дается ровно столько, сколько мы можем вынести. И ни капли больше нам не дается! Меньше, правда, тоже, — Химари присела и, вытянув изящную руку перед собой, поставила на землю уже белую львиную лапу.

Ева с ужасом наблюдала за метаморфозом кошки, за тем, как тонкие руки становятся тяжелыми лапами, а лицо вытягивается в звериную морду, как болезненный оскал сводит почерневшие львиные губы. Она не могла поверить своим глазам, и даже когда белая львица обернулась к ней, готова была поклясться, что их с Химари не связывает совершенно ничего. Даже глаза огромной кошки были цвета янтарных бус мертвой телицы Мерура, но никак не лиловых кристаллов.

— Садись, Люция будет в ярости, что мы задержались, — даже голос был другим. Тяжелым, глухим и словно чужеродным для дикой кошки.

Судорожно кивнув, Ева покорно подошла на трясущихся ногах к львице и, подпрыгнув, перекинула ногу через ее белый бок. Химари поднялась на лапы, и паучонок с ужасом поняла, что не достает даже кончиками пальцев до земли.

— Забери зайцев и держись покрепче, я пойду быстро, — казалось, рыкнула картавая львица, вышагивая по сухой траве. Ева подхватила у самых корней дерева двух зайцев за лапы и перекинула через спину Химари.

— Ты красивая, — вжав голову в плечи, прошептала Ева.

Львица пряднула назад белыми круглыми ушами.

— Спасибо, — и ускорила шаг, вынудив паучонка вцепиться в бархатную шкуру покрепче.

Ева молчала ровно до тех пор, пока Химари быстрым шагом не вышла к озеру. До лагеря оставалось идти совсем немного, но вопрос так и вертелся на языке, а любопытство подстегивало все сильнее. Кошка всегда отвечала на вопросы, словно ее жизнь не была никакой тайной или загадкой, значит, и на такой глупый ответит.

— А у тебя были львята? — зажмурившись, спросила Ева. Сердце колотилось, вдруг этот вопрос Химари сочтет неприличным, вдруг он ее оскорбит.

— Нет, у меня были лигры потому что я обручена с тигром. Дочь и двое сыновей, — Химари перебралась через гнилые стволы деревьев у кромки озера, осторожно ступая лапами, чтобы Ева не упала.

Так значит, тигр в медальоне был ее мужем. И Ева прижалась щекой к плечу, залившись румянцем, но Химари этого не видела, хоть и почувствовала замешательство.

— Я не знала человека вернее и преданнее, чем мой муж. Когда меня выгнали из храма, а я вернулась — он стоял за меня горой. Когда я привела в дом волчат, он стерпел. Я убила его мать, но он не стал любить меня меньше. Я бросила все и ушла зарабатывать себе на жизнь умением убивать, и он последовал за мной. Разве могла я не покориться? — огромная грудная клетка дикого зверя сжалась, казалось, в смешке.

— То есть, ты не любила его до этого? — Ева сильно сжала в пальцах густой мех. Ей