В 1920 году Пертоминский монастырь закрыли и на его территории был размещен первый (второй был в Успенском монастыре в Холмогорах) на советском Севере концентрационный лагерь, который впоследствии был переведен на Соловки и получил название Соловецкий лагерь особого назначения – СЛОН.

…В Пурнеме остановился в доме для приезжих, четырехкомнатном бараке, оставшемся здесь еще со времен рыбсовхоза.

Из приезжих был я один.

Тут и заночевал, и мне приснился шторм.

Волны заходили издалека, из-за самого горизонта нарастали, воздвигались валами, которые перекатывались, все более и более ускорялись, перегоняя друг друга и вышвыривая на ветер пузырящиеся вспышки пены. А ветер несся дальше с шальным воем, раскачивал деревья на прибрежным уступах, пытался вырвать их с корнем, плевался брызгами бешеного прибоя. Так сотрясалась земля, потому что валы яростно обрушивались на выходящие с морского дна, как ладони, базальтовые плиты, терзали рыбацкие карбаса, привязанные к камням, яростно ревели, грохотали, сотрясая воздух и стены почерневших от сырости изб.

«Поплыша морем к берегу земли; плывущим же им морем и абие море взволновашеся, яко едва они не потопоша, и оным волнением намереннаго пути лишившеся, приплыша к некоему острову нарицаемому Кию, на нем же он Богу благодарение за избавление от морскаго потопления воздав, постави крест древянный», – едва слышно читал старец, стоявший посреди одной из этих рыбацких изб.

Низкий, как в сельской приходской церкви, закопченный потолок тут буквально лежал на голове чтеца, облаченного в архиерейские одежды. Вышитые на его омофоре и фелони кресты раскачивались в такт звучащим словам и гулу стихии, казались частью бесконечной черно-белой мозаики, орнамента, от которого исходило сияние.

Этот интерьер чудился мне знакомым, уже некогда виденным в забытьи, но в каком именно: то ли во сне царя Иоанна Васильевича в Сорской пустыни, то ли в видении некого бесноватого Михаила на Куште-реке?

Нет, сейчас уже и не вспомнишь…

Старец подходил к висящему на стене образу Николая Угодника, кланялся ему и произносил молитву: «О всехвальный, великий чудотворче, святителю Христов, отче Николае! Молим тя, буди надежда всех христиан, верных защитель, алчущих кормитель, плачущих веселие, болящих врач, по морю плавающих управитель, убогих и сирых питатель и всем скорый помощник и покровитель, да мирное зде поживем житие и да сподобимся видети славу избранных Божиих на небеси».

Утром выяснилось, что всю ночь шел дождь, грохотал по шиферной крыше дома для проезжающих, ровно шелестел по ступеням крыльца. Потому, видимо, и грезился шторм, потому и слышались тихие слова старца в архиерейских одеждах, который Николаем Угодником и был.

На следующий день к обеду пришел в Лямцу. А тут уже с утра все ждали из Онеги «Шабалина» с почтой и гостинцами. Потом «Шабалин» должен был идти дальше, на Соловки.

Толпились лямчане на высокой прибрежной круче, с которой в ясный день был виден Кондостров (когда-то на нем был Никольский скит), а при наличии бинокля и Соловки можно было разглядеть.

Но вот появлялся «Шабалин», величаво бороздил простор, сигналил и под всеобщее ликование вставал на рейд как раз напротив знаменитого чугунного Лямецкого креста, утвержденного здесь на фундаменте из ядер в честь подвига крестьян села, отразивших в 1855 году высадку десанта с английской эскадры, пытавшейся штурмовать Онежский полуостров и архангельские верфи.

По устью полноводной в часы прилива реки Лямцы к «Шабалину» тотчас же устремлялись моторки. Лодки описывали в бронзовой от дневного солнца воде круги почета, натужно воя моторами, швартовались к кораблю, с которого на них перегружали муку, почту, посылки из Онеги, ремкомплекты для техники.

С борта «Шабалина» Лямца казалась частью местного пейзажа, изменение ракурса сказывалось – она виделась рассредоточенной по прибрежным холмам и вдоль реки, словно бы стелилась по берегу моря, которое теперь было совершенно безмятежно.

«Твоим шествием, пресвятый отче, море освятися», – сказано в молитве святому Николаю Угоднику.

Вот оно и освятилось после ночной бури.

До Соловков отсюда оставалось пять часов ходу, не более.

В один из дней конца лета 1429 года от поморского села Сорока, что располагалось близ устья реки Выг, отчалил карбас.

Местные жители с любопытством и недоумением наблюдали за двумя монахами, которые, сев на весла, умело развернули судно и, встав на курс, стали удаляться от берега.

«На остров пошли», – проговорил кто-то из толпы.

Какое-то время селяне еще лениво наблюдали за лодкой, что постепенно растворялась в водной глади Онежского залива, а потом стали расходиться, обсуждая слова одного из двух монахов – убеленного сединами старца по имени Савватий, который на предостережения поморов о невыносимости соловецкого жития с улыбкой ответил: «У меня такой Владыка, который и дряхлости дает силы свежей юности, и голодных питает досыта».

Тогда о загадочном отшельнике было лишь известно, что он пришел на поморский берег Белого моря из Валаамского Спасо-Преображенского монастыря, что на Ладоге, где пробыл немало времени, «прилежно исполняя возлагаемые на него в обители послушания со всяческим смирением, и многим терпением, и великой кротостью».

С сожалением, следует заметить, что спустя столетия информации о началоположнике иноческого жития на Соловках не прибавилось. Так, в составленном на рубеже XV–XVI веков игуменом Досифеем и митрополитом Киевским Спиридоном житии преподобного Савватия описание детских и юношеских лет великого подвижника отсутствует вообще. Тут прямо сказано: «А из какого города или селения были его родители, этого мы не знаем точно, ведь много лет прошло до нынешнего написания. И не смогли узнать мы, в каком возрасте он принял иноческий образ».

Дело в том, что изначально послушание составления жития святого Савватия было возложено на соловецкого агиографа, игумена Досифея – ученика преподобного Зосимы Соловецкого и келейника преподобного Германа Соловецкого. Однако записанное со слов старцев повествование о начале иноческого жития на острове таинственным образом пропало – якобы его взял почитать некий белозерский священник и не вернул.

Второй подход к написанию жития Савватия Соловецкого был осуществлен уже после смерти Зосимы и Германа все тем же Досифеем по благословению новгородского архиепископа Геннадия, бывшего в молодости учеником преподобного Савватия (они виделись и общались на Валааме). Собранные воспоминания, по признанию самого агиографа, требовали профессиональной редакции, которую с блеском осуществил митрополит Спиридон с неблагочестивым прозвищем «Сатана», находившийся на тот момент в заточении в Рождества Богородицком Ферапонтовом Белозерском монастыре.

Несовершенство памяти рассказчика (Досифея Соловецкого), путаница в фактах и датах, несколько рукописных редакций привели к тому, что окончательный вариант жития преподобного Савватия выглядел совершенно соответствующим агиографическому канону, а именно – изобилующим «общими местами», а по этой причине абсолютно протокольным, особенно в своей первой части, где речь идет о событиях, предшествующих появлению отшельника в селе Сорока на берегу реки Выг.

Однако обратимся к составленному митрополитом Спиридоном сочинению и попытаемся проанализировать представленные в нем факты.

Свой иноческий путь