Когда я вернулась, Антон уже лежал на столе с разведенными в стороны руками. В одной торчала игла капельницы, на палец другой был прицеплен какой-то датчик. Разрезанный по центру свитер ошметками лежал на полу.

– Мне он нужен в сознании, – обратился ко мне Петрович. – Справишься?

Я хотела спросить: «Ему не больно?» – но глянула на глубокую складку между бровями Петровича и промолчала. Подошла к изголовью, стараясь не смотреть туда, где все уже было готово для операции. Никакой простыни или голубой салфетки, как в фильмах, не было – просто небольшая рана с темнеющими краями, поднос с холодно поблескивающими инструментами и человек, натягивающий на полные пальцы белые перчатки.

Я положила руки Антону на плечи – такие же холодные, как мои ладони. Лицо его было измученное, с бескровными губами. Глаза прикрыты.

Из ванной вернулся Ваня – и молча, без указаний, встал по другую сторону от стола, напротив Петровича.

– Справишься? – с сомнением спросил тот.

Ваня кивнул.

– Инструменты подавать будешь по очереди, какие скажу, – велел Петрович, смотря при этом почему-то на меня. Он взял Антона за плечо, почти соприкоснувшись своей лапищей с моей рукой. – Антоша, слышишь меня? – Антон поднял тяжелые веки. – Я обезболил тебя на пятнадцать минут. Должно хватить. Мне нужно найти пулю и проверить, не задеты ли органы. Потом зашью. Ты, главное, не спи. Договорились, боец?

Антон моргнул. Я снова проглотила вопрос, не больно ли ему.

– Ну поехали. Анестезия ждать не будет. Ваня, готов? В обморок не упадешь?

– Нет.

Это было первое слово, которое он произнес за все время. Ваня был таким же белым, как стены операционной, но в обморок падать, кажется, не собирался.

Я сосредоточилась на измученных чертах. На черных густых бровях, в которых пробивались седые волоски, на темно-карих глазах с короткими ресницами.

– Все будет хорошо, – хрипло прошептала я. – Смотри на меня.

Сухие губы дрогнули. Я скорее угадала, чем услышала: «Пить». Но заметила краем глаза, как Ваня молча качнул головой.

– Нельзя, родной.

Я опустилась на стул, который кто-то предусмотрительно поставил у изголовья кушетки. Погладила большим пальцем гладкий шрам у основания шеи – там, где начиналась щетина.

– Хочешь, я расскажу тебе про воды Ледяного Озера?

Антон моргнул. Петрович орудовал там, куда я не позволяла себе смотреть, и тихо бормотал под нос: «Печень вроде в порядке. Пойдем дальше…»

– Его воды чистые и прозрачные, – шептала я, поглаживая горячую кожу. – И очень холодные. Стоит им коснуться человека, они утешат любую его боль. А вокруг этого Озера стоят деревья – невероятно высокие…

– Дай-ка мне расширитель, Ваня. Вон тот, третий справа. Ага. Посвети фонариком, – велел Петрович. – Ни черта не вижу.

По тому, как в следующий момент Антон переменился в лице, я поняла: он все чувствует.

– Подождите! Стоп, стоп! Перестаньте! Анестезия не работает!

Я наконец посмотрела туда, где кроме крови и растворенных краев раны угадывалось то, что я бы никогда не хотела увидеть вживую.

– Не болтай под руку, девочка! – рявкнул Петрович. – Ты думаешь, пуля в живот – это шутки? Если я его так зашью и не проверю органы, а там печень или селезенка кровит, проживет наш боец три часа максимум.

Ваня поднял на меня испуганные глаза.

– Заморозь его, – сдавленно проговорил он. – Ты же можешь.

Мысль, которая должна была возникнуть у меня в голове, рассыпалась, не успев оформиться. Я заслонилась от нее, увидев, как лицо Антона покрывается корочкой страдания, а губы судорожно ловят воздух.

– Все, все. – Я накрыла руками часто вздымающуюся грудь, и холод устремился туда, где полыхал очаг боли. – Потерпи. Сейчас.

Я не боялась. Не медлила. Я точно знала, что не убью его. И никто не убьет. Холод лился, но на этот раз он был лучшим другом, а не врагом. Он был моим продолжением.

Тело Антона расслабилось, глаза начали закрываться. Сердце, которое до сих пор билось уверенно и часто, замедлилось.

– Нет. Антон, не засыпай. Останься со мной. – Я в ужасе убрала руки с его груди.

В голове вспыхнула яркая картинка: девочка с бантиком над пышным золотистым хвостом и ярко-голубыми глазами, как у Фроси.

– Тебе рано уходить, – зашептала я. – Ты увидишь, как Милана пойдет в первый класс. Ты сам отведешь ее. У нее будет огромный белый бант и синяя…

– Тоха, а ну просыпайся. – В поле моего зрения возникла широкая физиономия Петровича. Перчатки его были полностью в крови. – Я тут для кого стараюсь? Открой глаза, ну.

Не дождавшись реакции, он сделал ужасную вещь – надавил пальцем на рану. Антон вздрогнул.

– Вот так! И не спи! Скоро уже закончим.

Петрович подозрительно покосился на меня, на Ваню и вернулся к ране. Через какое-то время Антон снова открыл глаза. Нашел меня взглядом.

– Она станет взрослой, – твердо повторила я. – И ты всегда будешь рядом с ней.

Едва заметно, чуть наклонив подбородок, Антон кивнул.

Зашивали его в полной тишине.

Когда я пару дней назад заперлась в ванной, сознание застилала одна мысль: «Ничего уже не будет». Идея убить Дарину отозвалась радостью – и затем сразу – шоком. Радость испытывал Эдгар – нетерпеливо потирал ладони и отвратительно улыбался, предвкушая кровь и веселье. Шок испытала я – когда поняла, что все было напрасно. Столько лет доказывать себе, будто я не чудовище, чтобы в итоге прийти к выводу: я могу убить человека.

Антон вытащил меня, как раз когда я прикидывала, можно ли утопиться в этом корыте. Он начал растирать мне плечи, руки, и я с удивлением подумала: он что, действительно испугался? Ему правда не все равно? Я даже толком не помню, что он говорил. Помню ощущение тепла и нужности. Я точно знала – он бы меня не отпустил. А теперь я не отпустила его.

Когда операция закончилась, Петрович перевязал Антона и наконец дал ему снотворное. Я сидела на стуле, смотря на распростертого на кушетке мужчину – из руки его по-прежнему торчала игла капельницы, торс опоясывали свежие бинты, – и чувствовала, что не могу встать. Не могу убрать руку с изголовья и перестать вслушиваться в замедлившийся ритм сердца.

Жизнь, оказывается, такая хрупкая. Так просто потерять ее. Все остальное резко становится не важно – влажные штаны, заказы, недосып. Что скажет Лексеич – я ведь так ему и не перезвонила. О чем думал Антон, когда сжимал мне запястье сегодня утром. Какая разница? Каким простым все становится, когда на твоих глазах умирает дорогой тебе человек. И остается единственное, такое простое желание – чтобы он просто жил.

Просто.