Еще не хватало, чтобы Аскольд снова ошивался на кладбище. Я глубоко вздохнула, наблюдая, как по мере приближения к городу за окном рассеивается моросящая дымка. Написала Ване:

«Привет. Можешь спросить у Петровича про мой телефон? Антон сейчас занят».

«У Петровича твой телефон?» – тут же отозвался Ваня.

А к кому еще Антон мог отвезти его на экспертизу? За эти несколько дней я, похоже, узнала его лучше, чем за предыдущие два года.

«Просто спроси, пожалуйста».

За окном замелькали первые высотки. Белые, сероватые и цвета взбитых сливок. Хотя вблизи они, я знала, напоминают что угодно, только не сливки, – грязные, блеклые и однообразные.

На экране появилось сообщение от Вани:

«Ага, у него. Забрать?»

«Забери, пожалуйста. Привезешь к дому Фроси? Спасибо!»

Милана во сне тихонько вздохнула. Я коснулась пальцем ее раскрытой ладошки. Я буду скучать по тебе, маленькая несносная девочка.

Пухлая ручка с ямочками на удивление крепко ухватила мой палец. За окном маячила пробуждающаяся Москва.

Антон

Когда Милана успокоилась, я снова смог сосредоточиться – насколько это вообще возможно после пяти часов сна за двое суток. Упорно лезло в голову, что я что-то упускаю.

Еще раз. Умирает Тёма. Кто-то делает его могилу на кладбище. Потом туда устраивается Вера. Так?

– Вера, – позвал я.

Прильнув лбом к стеклянному окну и накрывшись пальто, она спала. Или только прикидывалась.

– Спишь?

– Нет, – ответила она, но глаз не открыла. – Что?

– Как ты устроилась на кладбище?

– ЕГЭ не сдала. Надо было где-то работать.

– А собеседование у тебя было?

– Нет.

Я въехал во двор-колодец Фросиного дома. Хорошо, проскочили без пробок, и во дворе, несмотря на выходной, машин было совсем немного. Я припарковался у подъезда.

Какая-то мысль шелестела на подкорке, но поймать ее не удавалось. Вера работала на Архиповском. На Архиповском похоронили Тёму. А еще вроде бы именно оттуда я пытался забрать ее два года назад.

Я вышел из машины. Дождь прекратился, двор был тихим и пустынным. В лужах отражалось умытое небо. Вот все и закончилось. Осталось только вернуть Милану, дождаться Ваньку и отвезти Веру домой.

Потом можно и к Дарине с повинной.

Я достал спящую Милану из автокресла, повесил на плечо рюкзак. Вера тоже вышла – хмурая, отрешенная, в одной кофте. Пальто она держала в руках.

– Я на скамейке подожду.

– Лады.

Точно я ее с Архиповского тогда забирал. Она еще на могиле своего друга лежала, когда ее Тёма одурманил.

Я пошел с Миланой к железной двери, на ходу вспоминая код от домофона, но тот снова оказался сломан. Навстречу мне выкатилась парочка – парень и девушка, явно перебравшие с вечера. Они крепко держались за руки, покачиваясь, оба без курток, в одних толстовках. Молодежь.

Лифт не работал – перекинув рюкзак с вещами Миланы на другое плечо и взяв ее поудобнее, я пошел по лестнице пешком.

Еще раз. Могила друга. Костя его вроде звали? Не суть. Наверняка Вера туда потом еще не раз приходила. Если кто-то наблюдал за ней, то быстро сообразил, куда Тёму закапывать – точнее, устраивать видимость могилы. А там и на работу брать можно. Только вот как устроить, чтобы ее точно взяли? И как сделать так, чтобы она могилу Тёмы увидела?

По всему выходит, это должен быть кто-то из администрации кладбища. Такому человеку и замок ее вскрыть проще простого. Даже подгадывать не надо, когда ее нет дома.

Фрося открыла недовольная, но заметно отдохнувшая. Лицо было гладким, выспавшимся, волосы блестели.

– Маленькая моя! – начала она с порога.

– Тише, она спит.

Но Фрося не послушала. Она нетерпеливо забрала Милану, и та снова захныкала.

– Маленькая моя, крошечка! – Голос звучал слишком высоко. Я поморщился. Веру, видно, наслушался – она всегда говорит тихо, с ровными интонациями. – Папа тебя простудил. Ах, этот нехороший папа!

Я поставил рюкзак с вещами Миланы на пороге.

– На связи. Пока, Милаша!

– Антон! – Фрося набрала в грудь воздуха, чтобы еще что-то сказать, но я уже захлопнул дверь.

И только оставшись в полутемном коридоре с затхлым запахом, ощутил, как сильно устал за последние дни. Прав был Ромашка – моложе мы не становимся. А кое-кто и сноровку теряет.

Я зашагал по лестнице обратно. В голове было пусто. Сил еще что-то анализировать не было. Я вышел во двор-колодец, проверил время. Восемь тридцать. Ванька будет с минуты на минуту. Возьму его, и поедем. Веру еще надо подбросить на кладбище. У нее же там работа.

Я остановился. То, что все это время скреблось в мозгу, вдруг предстало кристально четко. Вера сидела на скамейке – угрюмая, с растрепанным хвостиком. У ног ее стоял рюкзак, на коленях лежал телефон. Видимо, зазвонил, потому что она поднесла его к уху. Поднявшийся ветер донес до меня обрывки слов:

– Да, Игорь Алексеевич… Сегодня уже возвращаюсь.

Не говори ему!

Но я не успел этого сказать. И крикнуть не успел.

Вдалеке что-то глухо, очень знакомо хлопнуло. Правый бок мне пронзили одновременно тысячи горячих иголок. Рука сама дернулась туда, где жгло – с каждой секундой все сильнее. Кофта стала липкая. Я опустил глаза на окровавленную ладонь.

Ну вот и все.

Вера, полтора года назад

Я часто приходила на могилу Кости. Мне не нравилось в ней все: от расположения – кто добровольно выберет место у стены? – до памятника, на котором кроме имени были выбиты только даты рождения и смерти. Ни фотографии, ни эпитафии. Да и камень был самый обычный, блекло-серый. У подножия стояла черная фоторамка. Костя на ней выглядел сущим школьником: в белой рубашке, еще без пирсинга и косой челки, улыбчивый и наивный.

Я останавливалась у голубой оградки, не решаясь зайти. Цветы тоже не приносила – боялась, что заметит мама Кости. А еще я боялась, что кто-то подойдет и скажет: «Как не стыдно! Он тут из-за тебя лежит, а тебе хватает наглости!..»

Но никто не подходил. Я старалась долго не задерживаться. Плакала редко – все больше мысленно разговаривала с Костей. Просила передать весточку Лестеру.

– А я тебя уже видел, – задумчиво произнес кто-то за спиной.

Я обернулась. На дворе стоял июнь, но мужчина напротив был в застегнутом на молнию спортивном костюме, седой, с крепким пивным животом и кого-то смутно мне напоминал.

– Здравствуйте.

Судя по массивному золотому кресту, переливающемуся в солнечных лучах, это был местный священник. Тут я вспомнила, когда его видела: в день, когда разыграла для Эдгара представление под названием «бедная одинокая девочка», он чуть мне все не испортил. Еще заставил памятник платочком протирать.

– Друг твой? – спросил