Иньяцио встает и, сунув руки в карманы, идет к окну. Галлотти знает: когда хозяин не может усидеть на месте, это явный признак того, что он раздражен.

– Сначала отец, а потом я, мы дали им все, в чем они нуждались: лечение в случае болезни, зарплату, о которой мечтают рабочие в Палермо, мы выстроили для них дома рядом с портом и литейным цехом… Отец даже предлагал учить их детей, но они не захотели. И после всего эти люди продолжают кричать, что им нужны права, права, права! Создали свои, как их там… Сицилийские союзы трудящихся! Жалуются в газеты, требуют сократить рабочий день и увеличить оплату труда… За кого они нас принимают? Им всегда хватало на жизнь, они не голодали. Забыли, как стояли на площади с протянутой рукой и мечтали хоть о какой-то работенке!

– Вы правы, дон Иньяцио. Эти фаши – серьезная проблема, они объединили под одним флагом рабочие организации и общества взаимопомощи, говоря: «Один прутик легко сломать, а попробуй-ка сломать целый веник!». Вы знаете, что их лидер Розарио Гарибальди Боско участвовал в создании Партии итальянских трудящихся, не так ли? А те тринадцать крестьян из Кальтавутуро, которые хотели захватить землю и были убиты солдатами? Из-за этой трагедии вся Италия обратила на нас взоры. Конечно, недовольство есть, но… – Галлотти понижает голос, подходит к Иньяцио поближе. – Я бы посоветовал вам отложить пока этот вопрос. Слава богу, из наших рабочих завода «Оретеа» мало кто пошел в эти союзы: они боятся потерять рабочее место, потому что другой такой работы им не найти. Поверьте мне, они помнят, каково это – ждать на площади, пока тебя наймут всего на день, и наймут ли еще! В первую очередь нам нужно решить вопрос с субсидиями.

– Согласен с вами. Но я хотел бы выслушать мнение Лагана. Он заверил меня, что в сенате у нас не будет проблем, – быстро говорит Иньяцио, пожимая плечами.

Он не замечает или не хочет замечать скептического взгляда Галлотти, у которого вдруг вырывается:

– Лагана должен заниматься своим делом.

– Что вы имеете в виду? – хмурит брови Иньяцио.

Галлотти молчит, прикусив губу. Он в нерешительности. С Иньяцио-сенатором он мог говорить прямо, но как объяснить ситуацию его сыну, такому заносчивому, такому нетерпеливому? Придется, хотя бы из уважения к памяти отца, который умер слишком, слишком рано.

– Дон Иньяцио, я имел в виду, что ему надо быть, скажем так… менее сговорчивым с нашими соперниками.

Иньяцио смотрит на Галлотти с удивлением. Недоумение в его глазах сменяется смутным подозрением. Он вспоминает шутки, которые слышал в Ливорно после свадьбы. Тогда он забыл о них, решив, что это пустое. Внутренне содрогаясь от неясного беспокойства, он говорит:

– Да… я что-то такое слышал… о нем ходили нелестные слухи.

Он хотел бы расспросить Галлотти, понять, в чем дело, но он слишком многого не знает и боится показаться глупым, поверхностным.

– Если бы только слухи, дон Иньяцио… – вздыхает Галлотти. – Вы знаете, что Лагана близко сошелся с Эразмо Пьяджо, а тот заинтересован в том, чтобы перенести большую часть деятельности «Генерального пароходства» в Геную?

Иньяцио остолбенел. Лагана? Тот самый Лагана, правая рука отца? Отец так уважал и ценил его, что назначил директором «Генерального пароходства». И этот Лагана теперь ведет себя подобным образом? Конечно, он всегда был настойчивым, иногда даже слишком, но вот так…

– Поймите меня правильно, – Галлотти видит растерянность Иньяцио, – я признаю его заслуги. Однако, уверяю вас, его поведение по меньшей мере двусмысленно. Он не новичок в этих играх, дон Иньяцио. Вы были слишком молоды, но седовласые люди вроде меня хорошо помнят, как он управлял «Тринакрией». Ваш отец хорошо знал его и держал на коротком поводке, как злую сторожевую собаку.

Кажется, Иньяцио тоже что-то припоминает. Когда «Тринакрия» обанкротилась, прежде чем купить ее, отец ждал, что предпримет Лагана. Будучи попечителем при банкротстве, Лагана позволял отцу покупать оборудование и пароходы по заниженным ценам. За это отец обещал ему место в нашей компании, внезапно понимает Иньяцио. А теперь… теперь Лагана играет в ту же игру, только на этот раз используя в своих интересах дом Флорио.

– Я сам поговорю с Лагана. Он должен мне все объяснить, он стольким обязан моей семье…

Галлотти разводит руками, как бы говоря: «Так я и думал». Он открывает папку, достает бумаги, которые Иньяцио должен подписать. Перед тем как проститься, говорит Иньяцио:

– Я поеду с вами в Рим, но сначала поговорите с Лагана. Убедитесь в его лояльности.

* * *

Порывы ветра приносят на виллу запах вскопанной земли и аромат цветущих апельсинов, колышут белые занавески, закрывающие большие французские окна, выходящие в сад. В зеленой гостиной, залитой розоватым весенним светом, Франка – в пышном белом платье, в колье от «Картье» – позирует для портрета.

– Пожалуйста, не двигайтесь, мадам, – вздыхая, умоляет ее художник, когда она ерзает на стуле. Этторе Де Мария Берглер похож на пирата: редкие черные волосы, выдающийся нос, поджарое тело. В зубах у него сигарета, на сосредоточенном лице изредка проскальзывает недовольство неусидчивостью модели.

– Ваш муж попросил изобразить вас как можно естественнее, я стараюсь. Немногих счастливиц природа одаривает такой божественной красотой, какая дана вам. Но, умоляю, сидите смирно, иначе я не смогу ее передать, – говорит он, делая набросок углем.

– Буду неподвижна, как греческая статуя, – обещает Франка с обезоруживающей улыбкой.

– В это трудно поверить… – бормочет художник, капельки пота выступают у него на лбу. – Vous êtes si pleine d’esprit et d’élégance![15] Это трудно передать на холсте.

Она бросает на него признательный взгляд, проводит языком по губам, ощущая сладкий привкус. Каждое утро монсу, повар из Франции, печет для них круассаны. Они с Иньяцио кормят друг друга, смеются, страстно целуются.

– Донна Франка, доброе утро. Извините за беспокойство, вас ищет донна Джованна.

Повернувшись, Франка благодарит Розу, которая вместе с Джованной д’Ондес занимается школой вышивки, потом бросает на художника извиняющийся взгляд.

– Так я никогда не закончу… – в сердцах говорит Де Мария Берглер. – Что я скажу вашему мужу?

– Я сама объясню ему, что мне пришлось пойти к его матери. – Франка быстро встает, потом подносит руку к шее. – Будьте добры, маэстро, помогите мне снять…

Художник подходит к Франке, расстегивает ожерелье. Франка аккуратно берет украшение в руки, опускает в карман. Ей доставляет удовольствие прикасаться к нему, оно напоминает ей о свадебном путешествии.

– Вашей свекрови не нравятся украшения? – спрашивает художник, укладывая эскиз в большую папку.

– Она в трауре и не особенно любит роскошь. Я с уважением отношусь к ее