«Ну вот! Началось!» – мысленно восклицает господин Летелье.

Робер продолжает. Он произносит заготовленную речь, это заметно.

– Я беден, сирота, неуклюж и смешон. Я знаю, сколь комично выгляжу. Но когда имеешь смелость любить, что остается? Нужно иметь смелость и заявить об этом. И тот, кто видит счастье, пусть и на безумных высотах, должен к нему стремиться. Теперь, мой дорогой господин Летелье, я исполнил это обязательство по отношению к себе самому. Ваш ответ я знаю заранее. Я сделал то, что должен был. Не будем больше об этом.

– Мой друг, у меня тоже есть обязательства. В данном случае мой долг – переговорить с дочерью… когда ей исполнится двадцать лет. Так что через два года я сообщу ей о ваших чувствах. И я могу вам сказать, мой дорогой Робер, что они подчеркивают в моих глазах достоинства Марии-Терезы и делают честь всем нам. Я не просто вас люблю, мой друг, – я вами восхищаюсь. Вы великий ученый и, что еще лучше, хороший человек.

– Она не захочет… Я слишком плохо сложен…

– Кто знает? – задумчиво произносит господин Летелье. – Вы наделены качествами, столь необходимыми ученому… необычной проницательностью… своего рода прозорливостью… которая поможет достичь желанных целей. Марии-Терезе это известно. Я знаю, что она ценит вас в той мере, в какой вы того заслуживаете…

– Но есть еще ваша семья, господин Летелье!

– Это правда, но Мария-Тереза свободна выбирать…

– Увы!

– Ну что вы, полноте, полноте! Не сто́ит печалиться. Я отнюдь не пытаюсь вас обескуражить. Подумайте сами. Да не плачьте же! Ну и дела: я дарю вам надежду в такой ясный солнечный день, а вы, такой молодой, плачете! Посмотрите, какое прекрасное весеннее утро, Робер! Оно такое прекрасное и такое весеннее, что хочется быть влюбленным, пусть эта любовь и приносит одни лишь страдания!

– Хорошо, я буду с вами откровенен: я боюсь, что… что Мария-Тереза уже любит другого. Я узнал… на этом конверте, пришедшем на ваше имя, почерк герцога д’Аньеса. Пришедшее после всех просьб, которыми вас осаждали – прошу меня простить за то, что мне стало об этом известно, – это письмо… потрясло меня… Я хотел его опередить… этим утром, потому-то и открыл вам…

– Дайте его мне.

Действительно, письмо было подписано: «Франсуа д’Аньес» – и начиналось так:

(Док. 104)

«Дорогой мсье!

Я догадался, почему Вы в такой тайне покидаете Париж; и это подталкивает меня к поступку, который Вас, вероятно, совсем не удивит. Я надеялся обратиться к Вам с этой просьбой не в письме, а…»

Господин Летелье уже не осмеливается поднять глаз от письма. Он припоминает одно предположение госпожи Монбардо относительно Марии-Терезы и герцога д’Аньеса. Он сравнивает двух претендентов: этого тщедушного коротышку-ученого, не имеющего гроша за душой, и бесстрашного спортсмена, молодого и прекрасного, благородного сердцем и происхождением, богатого как в плане материальном, так и духовном, обаятельного, наконец, – это правда! И в голове у него уже звучат шекспировские голоса, которые шепчут: «Привет, Летелье! Твоя дочь станет герцогиней».

Но в дверь стучат. И он вздрагивает. На сей раз это глухой стук, словно какой-то труп выбрался из могилы и барабанит теперь в дверь своими тяжелыми и дряблыми пальцами…

И тут оба собеседника содрогаются от ужаса… Так как прежде, чем астроном успевает ответить «войдите», в комнату действительно вваливается некое подобие трупа. Это мужчина с землисто-бледным лицом. Его порванные одежды запачканы грязью, ботинки в пыли… Вытаращив в растерянности глаза, он застывает на пороге, дрожа всем телом.

Сперва господин Летелье подается назад – до того страшен этот незнакомец. Затем внезапно бросается к дневному призраку и нежно берет его за руки… Так как самое ужасное в этом бледном, обезумевшем, трясущемся самозванце – то, что это господин Монбардо, совершенно неузнаваемый.

В голове его свояка крутится только одна мысль: «Мария-Тереза со вчерашнего дня у дяди; с ней что-то случилось».

– Моя дочь… Говори же! Говори!

– Твоя дочь?.. Ну конечно – твоя дочь! – с трудом выговаривает доктор. – Это мои дети… Анри и его жена, Фабиана… Они исчезли!..

Господин Летелье переводит дух. Господин Монбардо, упав на стул, продолжает сквозь слезы:

– Исчезли!.. Вчера. Мы не хотели вам говорить… Но теперь уже не может быть сомнений… Что за ночь!.. Вчера утром они ушли на прогулку… на Коломбье… такие радостные! Сказали: «Мы, возможно, пообедаем там, наверху», поэтому никто не обеспокоился, когда они не вернулись к обеду… И вот, вот… Уже смеркалось, но они не пришли и к ужину… И – никаких известий! Никакого посыльного, который сказал бы: сломанная нога, несчастный случай, et cetera…[32] Ничего!.. Ничего!.. Было уже слишком поздно, когда я приступил к поискам… Темно… Пробежался по деревням. Но люди пугались, принимая меня за сарвана, отказывались открывать и не отвечали… Пробежался по лесу… Кричал как помешанный, наудачу, по-глупому… На рассвете я вернулся, надеясь обнаружить их дома. Но нет! А Огюстина в положении!.. Поэтому я решил прийти сюда… Боялся перепугать женщин. Я прошел через ферму, чтобы не наткнуться на них в парке. Кажется, я мельком видел госпожу Аркедув и Марию-Терезу…

– Марию-Терезу?.. Ну же, старина, возьми себя в руки! А то ты совсем уж раскис. Нельзя терять голову, черт возьми! Ты же отлично знаешь, что Мария-Тереза вот уже сутки как у вас. Ну же, соберись с мыслями. Вчера она пообедала с вами и…

– Пообедала? Мария-Тереза? Вчера?.. Ничего подобного! Мы ее не видели… Но тогда… но…

Белый как смерть, господин Летелье невидящими глазами смотрит на Робера Коллена – у того застывшее лицо человека, которого ведут на казнь. Тем временем до них доносится опереточная ария, которую всегда напевает Максим и которая становится невыносимой.

– Получается, теперь у нас уже трое пропавших! – восклицает доктор.

– Будем искать!.. Нужно сейчас же начать поиски! Скорее! Скорее! – с обезумевшим видом мечется по комнате господин Летелье.

– Да, – говорит господин Монбардо. – Будем искать. Но только не так, как я. Методично. Тогда как я потерял самое драгоценное время моей жизни!

– Нельзя нервничать, ты прав. Логика, тут нужна логика.

– Может, скажем мсье Максиму? – предлагает Робер Коллен. – Лишняя голова никогда не помешает…

– Вот именно, – говорит Летелье. – И потом, сейчас не время петь.

И они идут через анфиладу комнат к певцу.

Максим стоит посреди коллекций и аквариумов в ротонде, заставленной витринами и бадьями. Он поет, но у него красные руки, а белый фартук забрызган кровью. Он только что вырвал плавательный пузырь у рыбины и теперь препарирует его и поет. Он весь в крови, и господин Летелье, несмотря на спешку и