Ф. Ю. Ромодановский так не думал: на следствии он допытывался, от кого Марья слышала, что государь «ездит на Кокуй», на что она отвечала, что слышала об этом «от проезжих людей, которые у них ставливались для постою, а каких чинов от людей и от кого, имяны, того не помнит»[652]). Когда же портные пришли в другой раз неделю спустя уже с готовым заказом и во время примерки и подшивки платья вновь стали обсуждать новости, высказывания Большакова и его жены перешли допустимые границы. Когда крестьянин Федор Кутьин стал рассказывать, что каких-то ранее присланных в Дмитров казаков по государеву указу выслали обратно к Москве, Марья «молвила спроста»: «Знать де у него, государя, блядь-та болит! Никак от стрельцов». Муж стал ее «унимать» словами: «Как де ты, страдница, смеешь про него, государя, говорить!»[653] Марья его успокоила, заверив: «Федор де тех слов не пронесет». Но когда Михаил Большаков стал примерять свою новую «саксонскую шубу», он сам не сдержался и стал приговаривать: «Указы де о платье прибиты жестокие под смертною казнью; хто де, растакая мать, это платье и затеял, того бы де повесил!»[654]

Как мы видим, и это дело не дает нам оснований столь однозначно утверждать, что в России начала XVIII в. существовал некий консенсус неприятия петровских культурных инициатив. В данном деле четверо портных мастеров из числа монастырских крестьян явно были на стороне государя. Заметим, что их процитированные выше похвальные слова о государе передала в своем допросе обвиняемая, жена Михаила Большакова Марья, а не они сами[655]. Надо думать, большое количество заказов на шитье западноевропейского платья, которое у них появилось благодаря известным петровским указам, не могло не поддерживать их верноподданнический настрой.

Столь же сложная картина вырисовывается и из многих других дел Преображенского приказа. Позволю себе привести пример. В один июльский день 1704 г. подьячий Преображенского приказа Тимофей Кондратьев отправился в публичную баню, расположенную неподалеку, в селе Семеновском на реке Яузе. Хорошенько попарившись и помывшись, подьячий вышел на банный двор одеваться, где застал нескольких человек, которые, кажется, не подозревали, что присевший рядом с ними голый мужик был сотрудником стольника князя Ф. Ю. Ромодановского. Из них двое, одеваясь, кого-то обсуждали. Первый говорил: «Он де за морем и в турецкой земле не был». К какому именно лицу относились эти слова, подьячий сперва не понял, потому что начала беседы не застал. Но когда второй человек, судя по одежде, которую он уже успел натянуть, солдат Семеновского полка, стал надевать башмаки, он вдруг обругал это лицо такими словами: «Вот де, ростакая мать, чорт толко ввел веру немецкую! Видишь де у сапогов каблуки великие, и носить тежелы, а в руских де сапогах ходить было легко». Вдруг выяснилось, что тут же одевался человек А. Д. Меншикова Иван Микифоров, который, в ответ на эти слова, начал тому солдату выговаривать: «Бранишь де ты государя моево? Напрасно! Как де тебя принять и, связав, привесть в приказ, так де ты такие речи позабудешь врать!» Тут и подьячий Преображенского приказа понял, что разговор велся о Меншикове, и стал еще внимательнее прислушиваться. Собеседник солдата, который, видно, и затеял этот зашедший так далеко разговор, попытался замять дело. «Нут-ко де, полно, поди поклонись», – говорил он семеновцу. Но солдат Никита Ошивалов (позже выяснилось, что именно так его звали) и сам уже догадался, что его слова могут доставить ему серьезные неприятности. Он встал, подошел к человеку Меншикова, поклонился ему в ноги и сказал: «Я де браню чорта, что он ввел веру немецкую и заставил платье немецкое носить, а государя твоего не браню. Пожалуй де, прости, не пролей моей крови. Я де, право, пьян». Но так получилось еще хуже: сидевший тут же «Покровской богадельни богомолец» Григорий резонно заметил: «Немецкое де платье носят по государеву указу». На банном дворе воцарилась зловещая тишина: теперь выходило, что семеновец обозвал «чортом» самого царя! Все собравшиеся на этом банном дворе мужики (и подьячий, и крепостной холоп, и даже богаделенный нищий) оказались настроены по отношению к солдату враждебно. Одевшись, все они, один за другим, направились в расположенный неподалеку Преображенский приказ со своими изветами[656].

Как мы видим, дела Преображенского приказа показывают, что палитра настроений современников Петра I в отношении происходящих перемен не была столь однообразной, как можно представить, если рассматривать исключительно «непригожие речи» и их авторов. Эти выводы подтверждаются и другими источниками. Так, П. В. Седов, проанализировав письма стряпчих валдайского Иверского и тихвинского Успенского монастырей начала XVIII в., пришел к убеждению, что категоричные суждения исследователей о резком и всеобщем неприятии населением царских указов о бороде и платье «далеки от действительности». На самом деле «у самих современников [Петра I] не было единого мнения на этот счет. Одно дело – самое первое известие о новоуказной одежде, а другое – увидать в ней самого государя и его свиту, обнаружить, что новую одежду уже носят соседи, начальство, достойные уважения люди». Их мнение менялось в процессе обсуждения нововведений и привыкания к ним[657]. Действительно, начиная с осени 1698 г. слухи о том, что Петр I хотел бы видеть своих подданных безбородыми и что он ношение бороды не одобряет, стремительно распространяются по обширному Московскому царству и становятся предметом горячих дискуссий. Мы видели, как побывавший в действующей армии солдат Парфенка Кокорев, вернувшись в родной город Романов, продолжал бриться, объясняя это тем, что «ныне на Москве и бояре, и князи бороды бреют» (см. п. 19). С каждым месяцем таких безбородых лиц в самых разных уголках Московского царства появлялось все больше и больше, причем среди них теперь могли оказаться не только твой господин, начальник, но также сосед или даже близкий родственник.

К началу Северной войны в действующую армию было набрано более 30 тысяч «вольных» и «даточных» людей[658]. Каждый из них, разумеется, должен был расстаться с бородой. Среди них – крестьянин Якушка Клементьев сын по прозвищу Шибай, бывший ранее конюхом в своем родном подмосковном селе Петровском вотчины Кирилло-Белозерского монастыря. Его отдали в солдаты в «даточные» в начале 1700 г., а его жена и дети продолжали жить в Петровском. С разрешения полковника 1 апреля 1700 г. Шибай ходил на побывку в родное село. Навестив свою семью, молодой крестьянин отправился с друзьями погулять и между делом зашел посидеть на монастырский двор, в келью «посельского старца» (надо думать, местного начальника). Здесь крестьяне общались и, вероятно, выпивали. Между разговорами