Шрифт:
Закладка:
— А козыри где? — удивился Мосьяков, потирая лоб. — Неужели вышли? Ну, ты, Борис, охотно верю, караул не закричишь. Насчет меня, кто Мосьякова знает, вообще такого разговора быть не может. — Он выпятил грудь, шлепнул картой по столу. — Я на ринге бывал, а там законы железные. Вопрос иной: как вырастить сыновей в нашем железном духе?
— Бескозырная игра… — задумчиво произнес Кручинин. — А я пока бездетный. Но все же воспитываем, пробуем силы при случае. Хотя труднее миссии себе не представляю.
Мосьяков потер торжествующе руки:
— Вот вам и бескозырная игра! Чуть не сотню набрал на вистах! Считайте свои, у вас мизер. А воспитание? Брось, Борис! Дай мне пацана с пеленок и убери к чертовой бабушке женщин. Бабушек в том числе. Личный мужской пример — и ни грамма дидактики. Само это слово — воспитание — исключить из словаря! Когда тебе с малых лет долдонят, что ты подлежишь воспитанию, какая у тебя реакция? Резко отрицательная! Это все равно что кормить насильно с ложечки. Тебя кормят круглые сутки по радио и ТВ; медовыми устами родителей и учителей! Дайте мне пацана, и я ему составлю рацион из черствого хлеба и горчицы. Сам буду этим питаться, чтобы видел! И вся моя жизнь — у него на виду! А матерей и бабушек водить к сыновьям и внукам на экскурсии по выходным!
Тут уж безмолвный коллега и тот не выдержал, взмолился:
— Мы играем? Или впадаем в утопизм?
— Впадаем и выигрываем, — сказал Кручинин, скрывая досаду: сотня на вистах!
— Ну-с, господа, мы действительно отвлеклись, — самодовольно усмехнулся Мосьяков. — Объявляю сто шестьдесят пять с учетом ренонса. Могу раскрыться.
Ему везло-таки фатально, хотя обычно говорят лишь о фатальном невезении. Все тузы и марьяжи оказывались не в Африке, а у него на руках. Кручинин делал вид, будто эта чрезмерная удачливость забавляет его, но не злит. Он был азартен по натуре, однако азарт свой привык скрывать. Мосьяков тоже был азартен, но досадовать на картежную фортуну ему не приходилось. Он опять подумал, что это точно: не везет ему в любви и, несмотря на былые победы, никогда не везло, и тем не менее он обязан шагать по жизни как победитель — с гордо поднятой головой.
— Какого ты мнения о своем непосредственном начальнике? — спросил он у Кручинина, тасуя карты. — Коллега, подрежь! Нет, я не вторгаюсь в служебную сферу, — пояснил он. — Как о человеке.
Кручинину было неприятно об этом вспоминать: служебные отношения, личные… Не будь так, он вовсе не ответил бы, будь иначе, отмахнулся бы, что проще всего, но раз уж было так, а не иначе, ему показалось малодушным отмахиваться.
— И специалист, и человек, заслуживающий большого уважения, — ответил он, открывая прикуп. В прикупе была не мелочь, но опять — не по его карте. — Списывайте себе, мне приписывайте, — улыбнулся он, как бы забавляясь своей неудачливостью.
— Специалист — не знаю, — сказал Мосьяков. — А человек паршивый. Я-то уж, слава богу, в людях разбираюсь, и время разобраться было.
Он вовсе не подстрекал Кручинина, просто старался втянуть его в спор, а мнение свое о полковнике Величко скрывать не считал нужным.
На этот раз карта у него была дрянь, он сел бы наверняка с такой картой, но выручил его коллега, стоически пытающийся отыграться.
— Ты как верховный суд, — сказал Кручинин Мосьякову. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
— А тебе по душе половинчатость?
— Зачем же половинчатость, — призадумался Кручинин, прежде чем положить карту. — Диалектика!
— Вы, самозваные диалектики, привыкли к сглаживанию острых углов, — сказал Мосьяков. — Бросай покрупнее. Не соображаешь? Моя последняя рука.
Надежды коллеги на отыгрыш пошатнулись, а терпение лопнуло, — с пеной у рта он стал доказывать, что подсказки — то же шулерство, то же передергиванье, и Мосьяков вынужден был с ним согласиться:
— Виноват.
— Да, передергиваешь, — вскользь заметил Кручинин. — Насчет острых углов.
Надо было ублажить коллегу: грозился уйти; поэтому примолкли, замечание Кручинина Мосьяков оставил без ответа.
Острые углы. Обоим касаться этого было неприятно; каждому, разумеется, по-своему; оттого еще, быть может, и примолкли. А я, спросил себя Мосьяков, не сглаживаю ли? Нет, не сглаживаю, сам себе ответил, я жертвую собой. Мой дом — костер, сказал сам себе, я мученик на этом костре. А Кручинин с ожесточением подумал, что никому ничем не обязан, никто ни в чем упрекнуть его не вправе, и нравственная свобода нужна ему не ради каких-то призрачных перемен в жизни, а для того, чтобы просто жить — без прикрас и затей.
— В чем ты видишь изюминку своей работы? — спросил Мосьяков у Кручинина. — Святость закона? Борьба с пережитками? Искоренение преступности?
У коллеги опять наступила безмолвная пора сложнейших расчетов.
— Изюминка, — ответил Кручинин, — очень уж мелкий предмет, чтобы говорить.
— Ну, скажем погромче, пориторичней: пафос!
— У нас пафоса мало, — помахал Кручинин картами, словно веером. — Больше пота. Как в любом деле, на любой кухне. А если подняться повыше… Погромче сказать, так я тебя понимаю?
— Значит, все-таки пафос?
— Да нет, без пафоса, — нахмурился Кручинин. — Что для человека в конечном счете главное? Истина. Житейская, научная, социальная, общечеловеческая. Развитие, прогресс, революция, коммунизм — все это борьба и все поиск. И все это пафос, конечно, — добавил он задумчиво. — Надо к нему подравниваться. А по-честному, наша работа — частный случай поиска истины. Скромный участок — без пафоса. Устраивает?
— Ах, вон оно что! — встрепенулся Мосьяков, когда расчеты коллеги наконец-то завершились хитроумным ходом. — Изволишь отыгрывать масть?
«А если не выйдет ничего со Стилягой? — тревожно подумал Кручинин. — Если не удастся его разыскать? Так и будет висеть над Ярым подозрение? Неужели мы с Бурлакой где-то оплошали? Неужели я обманываюсь в Яром?».
«Истина! — подумал Мосьяков. — Как приложить ее к моей семье? Жертвенность — это доблесть? А может, малодушие? Ложность человеческих отношений разве совместима с истиной?»
Бедному коллеге отыграть масть так и не посчастливилось.
— Как ты относишься к Жанке? — спросил Мосьяков.
— Ах, вот оно что? — копируя его, сказал Кручинин. — Три козыря на одной руке, ну и расклад!
Расклад был плох для Кручинина, зато хорош для Мосьякова.
— Уклоняешься? — спросил он, предчувствуя крупный куш.
Коллега был в этих перипетиях не сведущ, — его опасаться не стоило.
— Уклоняюсь, — буркнул Кручинин. — Тем более за картами.
— Святая тема? Требующая коленопреклонения? Я вижу, у тебя — проигрыватель. Поставим органную музыку? Что-нибудь Баха? Или свадебный
