Шрифт:
Закладка:
Ярый ждет.
— Извините… — взглядываю на часы. — На моих ровно половина. — Здороваюсь с ним, отпираю дверь. — Прошу.
Из чего будем исходить? Из того, что совравшему веры нет? Готовясь к разговору с Ярым, я рассуждал и так и этак. Предыдущий разговор насмарку? Впечатления, соображения, выводы — перечеркнуть? Едва ли это было бы верно. С какой целью соврал — да еще так неискусно? Запутать следствие? Но были же другие пути — куда попрямее, понадежней! Я сам наталкивал его на них, но он по ним не пошел. Зачем понадобился ему Кирпичников, парень, по всему видно, честный и врать не умеющий? Кирпичникова этого Бурлака сразу раскусил. Но если не Кирпичников, то кто же? И загорелся-то сыр-бор из-за чего? Ярый был трезв. Дать волю рукам — это одно, пустить в ход нож — совсем другое. Откуда нож у Ярого? Не было. Соседи утверждают. Ни на заводе, ни в общежитии никто ножа не видел. С Кирпичниковым был уговор — это ясно, но всех-то не подговоришь. Общежитие — не частная квартира, нож утаить — не так-то просто. Был бы нож, была бы поножовщина, проще всего откреститься от этого. Попробуйте докажите. Проще всего отрицать — и ссору, и драку, и кровь на полу. Что ж, у Ярого такая возможность никем еще не отнята. Такую возможность предвижу. Воспользуется ли ею? Я допускаю, наконец, что не он бросился с ножом на обидчика, а обиженный — на него, и нож этот был отнят, и Ярый сам нанес удар в горячке схватки. Будь это так, ножа, конечно, не найти, и доказать, что было так, очень трудно. Но более всего затрудняет меня психологическая загадка: мог ли Ярый, при его установившейся доброй репутации, на пороге женитьбы, в разгар предсвадебных хлопот поступить так безрассудно, опрометчиво и опасно? Если мог, то какие чрезвычайные обстоятельства принудили его к этому? Сам по себе рецидив ничего еще не объясняет. Я добросовестно проштудировал два архивных дела, по которым он привлекался к уголовной ответственности. Тогда обстоятельства были иные. Там у них была круговая порука. Если рецидив, то не связан ли он с прошлым? Прежние связи? Старые счеты? В конце концов, я и этого не исключаю. А спокойствие? А уверенность в себе? Не допускает мысли, что может быть изобличен?
Нет, не допускает — нисколько: и нынче такой же, как в прошлый раз.
Но мне придется обескуражить его, что я и делаю с искренним сожалением. Я говорю ему, как тяжело разуверяться в людях, как приятно снимать с них всякую тень подозрения, и гляжу на него в упор, слежу за выражением лица.
Изменения есть. Каменная невозмутимость уступает место насмешливости, которая тоже знакома. И насмешливость у него, впрочем, каменная. Высеченный из гранита тип.
Читает показания поселковых свидетелей. Хватило бы двух, но их значительно больше. Лешкин размах. Это должно бы произвести впечатление хоть на кого, но на Ярого впечатления не производит.
— Читать дальше?
— Как хотите, — говорю. — Вам все понятно?
— А вам? — насмешливо спрашивает.
Я, пожалуй, обязан отчитать его за этот тон и конечно же не обязан отвечать ему, но отвечаю:
— Мне непонятно, на что вы рассчитывали. На нашу наивность?
Он молчит. У него вид нашкодившего подростка, который гордится своими проказами и раскаиваться в них не намерен. Вы меня извините, говорю, но легкомыслие как-то не вяжется с вашим жизненным опытом, тем более что об ответственности за дачу ложных показаний предупреждены, и, надо добавить, не в первый раз. Он глаз не прячет, глядит на меня скучающе. А положение ваше, говорю, в общем-то незавидное. Чуть-чуть приподымает брови, они у него прямые, белесые. Тяжелые брови — приподымает не без труда. Он думает, пугаю его, а я нисколько не пугаю. Сто восьмая статья, часть вторая: лишение свободы на срок от пяти до двенадцати лет. Вот вам и свадьба-женитьба. Но он и мысли не допускает, что может быть изобличен.
Фотография потерпевшего у меня под рукой, но это оставляю напоследок.
— Запишем, — говорю. — По поводу Кирпичникова давать показания отказываетесь.
— Почему отказываюсь? — недоумевает он. — Не было Кирпичникова. Надурил.
— Не учли, что можем проверить?
— Учел. По городу. По поселку не учел.
Ну, разве не легкомыслие? И разве, спрашиваю, случай девятнадцатого декабря стоил того, чтобы так его маскировать? Он таки стоит этого, говорю, но, по-вашему, пустячок! Поскандалили, предположим, подрались — что вам грозит? Истец-то в воду канул?
— Я не пацан, — хмурится Ярый. — Вижу, что дело шьете. А мне пришить — пара пустяков. При моей автобиографии.
Мы с Бурлакой не сомневались, что он ухватится за этот пунктик. Как мне его разубедить? Пытаюсь. С вашей биографией знаком, говорю, но роли она, можете поверить, не играет, ваши последние четыре года жизни и работы чашу весов перевесили, — кроме уважения, ничего другого в этой части питать к вам не могу…
— А дело шьете, — с трудом приподымает Ярый тяжелую бровь.
— Давайте, — говорю, — уважать друг друга. Без этой взаимности ничего хорошего у нас с вами не выйдет. А если уж кто-то что-то шьет, то вы, конечно, сами. Сами бросаете тень на себя.
И мысли не допускает, что в чем-то не прав.
— Я, — говорит, — завязал. А вы по бывшему судите.
— Знаем, что завязали. Зачем же тогда обман? Зачем подставные лица? Кирпичников — подставное лицо? Подставное. Кого же он прикрывал?
Молчит. Нет, я решительно его не понимаю.
— Представьте себе такое, — перехожу в наступление. — Гражданин, которого вы ударили, через несколько минут найден в бессознательном состоянии возле общежития. Ножевое ранение. Смертельное притом. Если бы я спросил у вас, чем докажете, что ранили его не вы, это был бы неправильный вопрос. Я ставлю вопрос иначе: чем докажу это я?
Молчит. Однако же сквозь закаменелую оболочку пробивается слабый отблеск внутренней напряженности. Доходит понемногу до него, что дело нешуточное.
— Совсем иначе ставлю вопрос: чем вы поможете мне это доказать? Или не это, а другое: ваш гость и раненый,
