Если бы неизвестный, по кличке Стиляга, не был причастен к одному из эпизодов дела о квартирных кражах, его появление в общежитии «Сельмаша» надолго, пожалуй, осталось бы для следствия загадкой. И наоборот: не появись он в общежитии, его причастность к этим кражам раскрылась бы не сразу. Двойная связь разнородных явлений ускорила ход зубчатой передачи: в Новочеркасске, где он обосновался на время, за ним установлено было наблюдение еще с ноября, а по сигналу, переданному в январе через ростовское УВД, он был задержан. Опыт подсказал ему не играть с милицией в прятки, да и, кроме того, тамошние оперативники располагали точными данными о его декабрьской отлучке из Новочеркасска. А так как после этого никуда он больше не отлучался и никаких эмиссаров не принимал, возможность его сговора с Ярым была окончательно исключена.

Копию своего постановления об отказе в возбуждении уголовного преследования Кручинин, как это принято, послал Ярому и еще на отдельном листке приписал несколько слов от себя. С этим было покончено, Шабанова оформляла командировку, в деле домушников наконец-то появилось недостающее звено, так что все шансы были покончить за недельку и с этим.

А Кручинина по-прежнему лихорадило — причин было много. Каждая из них в отдельности казалась пустячной — к примеру, размолвка с Бурлакой, — а в совокупности они выводили из равновесия. Лихорадило Кручинина по-разному: ликующе и угнетающе; он силился сопротивляться и тому и другому.

Когда Шабановой было передано распоряжение Величко, она отнеслась к предстоящему сотрудничеству с Кручининым крайне сдержанно. Шабанова у него под началом! Но против ожидания обошлось без юмора.

— Если не возражаешь, Боб, — сказала она, — я сперва почитаю. Ого! — полистала страницы. — Из ничего, а подсобралось!

— Вот именно, — буркнул Кручинин. — Преамбула.

— Когда ты сможешь уделить мне время? — спросила она сухо.

Он так же сухо назначил ей час, предварительно полистав свой затрепанный дневничок, что вызвало у нее ироническую усмешку.

Минуты были на вес золота, однако же после ее ухода он сразу не смог приняться за работу, а когда принялся наконец, углубился всерьез, она явилась опять. Зачем же было уславливаться о времени?

— Немного перерву тебя, Боб, — сказала она, опечаленная этой досадной необходимостью. — Оторвись. Я дошла до того, как Подгородецкие встретили на улице Кореневу.

— Давай-ка изложу тебе фабулу, — предложил Кручинин. — Своими словами.

— Не надо своими, — возразила она. — Ты мне скажи: почему эту встречу на улице считаешь доказательством того, что Подгородецкие действительно ходили в кино на семичасовой сеанс и не попали?

— Потому что был такой сеанс, и был наплыв, и в кассе не было билетов… Послушай, — сам себя перебил Кручинин, — не копайся в этом: перепаханное поле. Ты бери, что пригодится для Ярославля. А там — целина…

Она промолчала, но, видно, была не согласна с ним.

Он спросил:

— Что тебя смущает?

А его ничто уже, к счастью, не смущало, лишь лихорадило ликующе; разделенные жизнью после института, разобщенные самой судьбой, они сидят теперь друг против друга, занимаются делом.

— Меня смущает неясность, — сказала она сердито. — С таким же успехом Подгородецкие могли выйти из дому, из своей квартиры, и около восьми встретить Кореневу на улице.

— Ну, это уже беспредметное теоретизирование, — так же сердито сказал Кручинин. — Учебный разбор версии на семинаре по криминалистике… Повторяю: версия обработанная и отвергнутая. Пустая порода.

— Мне просто интересно… — вроде бы обиделась Шабанова, взяла авторучку со стола, развинтила ее машинально. — Не будь вредным, Боб. Дай покопаться.

Ручку он немедленно отобрал.

— Билет на поезд есть? — спросил. — Сядешь в поезд, копайся сколько влезет. Если даже Подгородецкие были дома и вышли из дому, это ничего не меняет. Ехичев подобран дружинниками в двадцать сорок пять, а Коренева встретила Подгородецких в девятнадцать пятьдесят Промежуток! Целый час! Не мог он столько пролежать незамеченным: дружинники-то патрулировали. И раньше половины девятого ранение получить тоже не мог. Там все абсолютно сходится, — кивнул Кручинин на протоколы. — И показания Подгородецкого, и показание Кореневой. Были в «Янтаре», выпили, с пивом тоже все верно. Нет, Аля, тут — как в аптеке!

— А в «Янтаре» точно были? — спросила она.

— Для нас важна хронология событий, — постарался он терпеливо разъяснить ей. — А где Подгородецкие распили четвертушку — в «Янтаре», в какой-нибудь «Березке» или даже у себя на кухне — роли не играет.

Она промолчала, сгребла выпавшие из папки листы, кое-как запихнула их обратно, а он, перегнувшись через стол, взял у нее папку, подровнял их, расправил загнутые углышки, разгладил картонную корочку, спросил:

— Поезд в котором? Так поздно? Поступило предложение… — сказал он, радуясь своей храбрости. — Телефона у тебя нет, закажу такси, заеду…

Храбрился он долго — с воскресенья, а уже был вторник.

— Я, Боб, налегке, — удивилась она. — Смотри, оперативная служба засечет, будет тогда смеху.

— Глупый смех, — сказал он храбро. — Нездоровый. Вызываю огонь на себя.

Никакого огня на себя не вызывал он, — теперь они работали вместе, а время для инструктажа старший следственной группы волен выкраивать по собственному усмотрению. Он застраховал себя от всякого смеха — и от глупого, и от нездорового; она сказала ему, куда подъехать, а уходя, не улыбнулась даже — вздохнула:

— Боб, ты рыцарь!

День был длинный, вечер — еще длиннее; были уже когда-то, в студенческие годы, такие дни и вечера, тянувшиеся бесконечно, но тогда он с нетерпением ждал чего-то, а нынче, пожалуй, ничего не ждал, потому что слишком грустно сказала она: «Боб, ты рыцарь!» И все-таки вечер был длинный.

Когда она открыла дверцу «Волги», он вспомнил майскую ночь, сирень, незнакомку из судебно-медицинской экспертизы — на тротуаре, с портфелем, но это было так давно, что даже студенческие годы показались ему ближе.

Тогда тоже звучно хлопнула дверца. Очень давно. А он — совсем недавно, в воскресенье, — собирался еще принимать какие-то срочные меры, будто бы что-то грозило ему. Какие меры? Вздор.

— Подвинься, Боб, — сказала она. — Смотри как расселся. — И поздоровалась с шофером. — Пожалуйста, на вокзал.

Она была сумрачна, он не привык видеть ее такой.

— Что-нибудь неладно дома? — спросил он, тревожась за нее.

— Без перемен, — отвернулась она к окошку.

— Если нужно чем-то помочь, — сказал он, — ты но стесняйся.

— О чем ты! Мой батя еще герой.

Возможно, некстати эта командировка, не то настроение, мало ли что.

— Думаю, дня за три управишься, — словно бы успокоил он ее.

Она ничего не сказала, потерла варежкой стекло:

— Где мы едем?

С проспекта свернули на бульвар; хлопья снега, застрявшие в кустах, были как белые цветы.

— Чем ты живешь, Боб? — спросила она вдруг.

Он покосился на шофера.