Шрифт:
Закладка:
В заключение я соберу воедино все нити повествования, чтобы окончательно разрушить представление о боли как о великой универсалии. Приведенные аргументы показывают, что переживание боли всегда ситуативно и по-разному опосредовано. Это означает необходимость обратить больше внимания на формы опосредования и предложить широкому кругу академических дисциплин, составляющих «исследования боли», серьезнее отнестись к ним в своем стремлении объяснить, что такое боль и как с ней поступать. Более того, это демонстрирует, что на протяжении большей части истории человечества боль оставалась незамеченной, не поддавалась лечению и медикаментозному воздействию. Жить значило страдать, но также подчиняться этим страданиям и находить ситуативные способы рассказывать о боли, оценивать и контролировать ее. Терпение считалось добродетелью во многих культурах и по разным причинам. Так ли это до сих пор? Может ли терпение быть добродетелью в наши дни? Я завершаю книгу размышлением о бессмысленности боли в современных цивилизациях, о распространении хронической боли и нехватке способов ее лечения или осмысления: в этом аспекте попытки познать нашу собственную боль, очевидно, тщетны.
В этой книге я в основном сосредоточился на соотношении знания о боли с ее переживанием, но снятие боли (реальное или желаемое), возможно, всегда было частью этой динамики, что и показано в последней главе. Наделение боли смыслом зачастую неотъемлемо связано со стремлением ее облегчить. В какой-то степени способность рассказать о своей боли миру или поместить ее в соответствующий контекст служит внутренним успокоением. Эндогенные болеутоляющие системы человека функционируют отчасти благодаря способности не только сообщать о боли другим, но и получать на это соответствующую реакцию. А как насчет более целенаправленных эффективных попыток побороть боль? Что насчет наркотиков? Переживание боли часто связано с терпением или облегчением, и в этом смысле нельзя не упомянуть обезболивающие средства. Однако без действительного понимания, зачем нужны и как действуют анальгетики, говорить о них невозможно. Применение анальгетиков само по себе является частью эмпирической истории боли. С начала эры контролируемых фармацевтических испытаний так и не решена проблема получения от испытуемых объективных данных о боли. «Личность», или эмоциональность, а также рассеянное внимание, страх или заторможенность влияют на переживание боли и на то, насколько пациенты чувствуют себя комфортно, сообщая об этом медикам. Понимание этого означает, что статистическая польза от ответов пациента о своем самочувствии при приеме препарата будет невелика[469].
Современное стремление «утолить боль», которое сопровождается и подпитывается промышленно-капиталистическим желанием продавать обезболивающие, — продукт специфического контекста, в котором переживание боли сводится к скудным представлениям о том, что оно вызывает негатив и отвращение, а смысла не несет. Современное западное представление о боли вытекает из «нашего» стремления избавиться от нее. В этой книге я старался не акцентировать внимание на попытках снять боль (хотя мне пришлось обратиться к обезболивающим препаратам, фармацевтическим испытаниям и анестезии в некоторых исторических контекстах), а рассматривать случаи переживания боли, в том числе длительного. Обратившись к теме плацебо и облегчения боли в последней главе, я хотел еще раз подчеркнуть, насколько переживание боли зависит от контекста. Но какими бы мощными ни были плацебо или другие обезболивающие средства, боль никуда не исчезает. Это говорит о том, что «наши» надежды на наступление эпохи анестезии или на будущее без боли разбиваются о камни страданий — несмотря на обезболивающие средства и даже благодаря им. Индивидуальное и коллективное страдание от опиоидной зависимости, резко усилившееся после появления в 1995 году оксиконтина, показало, что распространившееся с 1980-х годов среди анестезиологов мнение о безопасности применения обезболивающих препаратов было слишком оптимистичным. Если уж на то пошло, то «мы» живем в век боли, и обезболивающее занимает неоднозначное место в культуре, политике и экономической логике присутствия боли, а не ее устранения[470]. В основе так называемых «болезней отчаяния» лежат опиоиды — одновременно и причина, и симптом, причем не только сами препараты, но и их производители, а также органы здравоохранения, которые их поставляют[471].
Понимание боли через призму медицины и биологии, которое сегодня преобладает в восприятии пациентами собственной боли, приводит к проблемам: человек может счесть, что она либо недостаточно значима, либо недостаточно понятна, чтобы обращаться к врачу. Хотя обычно биологи заявляют, что хроническая боль не имеет адаптивной цели, то есть бесполезна, они считают ее проблемой, которую должна решить наука. Такой подход упускает из виду многовековую историю страданий. Непроходящая боль воспринималась как неотъемлемая часть вселенной и таким образом обретала смысл и ценность. Насколько более терпимой была хроническая боль, когда человек понимал, что она необходима ради спасения в будущем? Но суждение о «бесполезности» просачивается и в обывательское понимание хронической боли, так что миллионы людей, испытывающих постоянные мучения, теперь страдают с осознанием того, что это биологическая аномалия. В мире, лишенном нравственных и религиозных объяснений ценности боли, страдания без возможности получить облегчение кажутся бессмысленными и бесконечными. Хотя люди могут в определенной мере утешиться или поделиться своими болезненными ощущениями, хроническая боль обычно приводит к отчаянию представителей западной цивилизации. Она в значительной степени связана с самоповреждением и суицидальным поведением. Более того, в культурах, где смысл существования определяют работа, прибыль и взаимоотношения, хроническая боль, которая мешает трудиться, лишает денег и общения, лишь усиливает ощущение безнадежности и бесперспективности, сопутствующее болевому синдрому. В сущности, такие хитросплетения и определяют различия в переживания боли.
Перспективы безрадостны. Как только ассортимент переживаний, придававший страданиям смысл и помогавший переносить их, исчезает, его уже нелегко восстановить. Все меньше людей на Западе находят утешение или оправдание своих страданий в духовных практиках или теологических объяснениях. Вместо того чтобы искать решение проблемы вне пациента — в космологии, эмоциологии и человеческих чувствах, теперь, похоже, его пора искать внутри индивидуума, учиться по-настоящему избавлять от одиночества; бороться за освобождение (финансовое и социальное) от капиталистической или неолиберальной логики самопомощи посредством работы; обеспечить доступ к современным формам искусства и к обучению им, что поможет раскрыть заблокированные каналы выражения; очно или онлайн объединять людей, которые страдают от болей, чтобы они ощутили рядом с собой тех, кто их понимает. Раз моральная экономика религии, лежавшая в основе западных культур, пришла в упадок, то на смену ей должна прийти инфраструктура социальных связей, социальной поддержки и новый канон социально-художественных средств коммуникации для тех, кто страдает.
Там, где подобные инициативы возникли и были реализованы (а надо сказать, что они охватили лишь самую малую часть страдающих хронической болью), появились явные признаки того, что самые тяжелые
