он солтану Арсланапе. Но может, пустое это, глупое дело? Нет, не в том суть! Арсланапа – разбойник, злодей, он – враг не только его, Тальца, но враг Русской земли. Вот ведь позволил он, Талец, уграм убить в сече на Тисе Сакзю, хоть Сакзя и защитил его когда-то от гнева Арсланапы. Защитил, ибо хотел с выгодой для себя продать его в рабство. И за сгубленные жизни, за сожжённые хаты, за убитых русичей, мадьяр, греков настигла расплата старого хищника-бека.

Мысли снова возвратили Тальца к сидящей рядом женщине, которую когда-то, много лет назад он так страстно любил. Ах, зачем, зачем отдала она своё сердце этому пустозвону Ратше?! Но полно, полно жалеть! Так, верно, Господь решил, Ему видней. В конце концов, Милана была для него, Тальца, прошлым, вместо неё в сердце его вошла Ольга – молодая, задорная, светлая, вошла как солнечный луч, как радуга после злой грозы.

Он рассказал Милане про сына, про жену, вдова слушала, подперев кулачком щёку, Талец замечал стоящие у неё в глазах слёзы и думал, что вот, наверное, она вспоминает сейчас Ратшу, или Яровита, вспоминает былое своё земное счастье, которое уже, увы, никогда не воротится.

…Давно сказаны были все слова, они сидели молча при свечах, оба задумчивые, растревоженные, оглушённые внезапностью встречи. Перед глазами их стояло их прошлое, и не было у них сил оторваться от этого прошлого, которое, казалось, вдруг вернулось, наполнив души яркими красками минувшей молодости. Словно наяву, ощущали они запахи вешней листвы в черниговских садах, видели лица людей, давно ушедших из их жизни – это было так волнительно, трогательно, близко.

Но вот воевода, тряхнув головой, поднялся.

– Извини, Милана, пора мне.

…Он ушёл в вечерних сумерках, Милана проводила его до ворот, там они сухо распрощались, и она долго-долго стояла на крыльце, смотря в синюю даль и чувствуя, как катится по щеке одинокая тёплая слезинка.

Утром Талец уехал из Новгорода навсегда. Многое оставалось у него за плечами, но были, ждали его новые, иные дела, заботы, помыслы.

Весело бежал по снежной дороге, отфыркиваясь и выпуская в морозный воздух клубы пара, молодой сильный конь.

Глава 55. «И не настигли их»

Бесплодная, отчаянная скачка. Сколько было их на веку Владимира Мономаха! Палящее солнце, пот, катящийся градом по челу, пересохшее от жажды горло – сколь знакомо всё это ему!

«И опять со Святополком гнались за Боняком… И не настигли их. И потом за Боняком же гнались за Рось, и не настигли его», – напишет он после в своём «Поучении» к сыновьям. По нескольку дней он не слезал с коня и всё мчался, мчался по следу уходящего в степь стервятника.

Владимир хорошо запомнил Боняка, прошлой осенью в Сакове[281] во время встречи князей с половецкими ханами они сидели как раз друг против друга, и князь с глубоко упрятанным в душу отвращением взирал на его лицо, всё покрытое язвами и струпьями.

«Мудры всё-таки русские люди. Сколь верно подобрали они Боняку прозвище – Шелудивый!» – подумалось ему.

Боняк гортанным голосом выговаривал Владимиру свои обиды: зачем убил ханов Итларя и Китана, повоевал их вежи, зачем задерживал выплату дани за мир?

И приходилось слушать, с трудом скрывать в душе гнев и горько сожалеть о том, что в то время как он, Мономах, готовился к решительному походу в степи, Святополк и Святославичи за его спиной старались уладить дело миром, взять с половцев клятву, что отныне они не разграбят ни одного русского села, не уведут ни одного смерда. Князья прекрасно понимали, что такая клятва не может не быть нарушена, и в скором времени, ибо половцам мир ни к чему, ведь набеги – источник их жизни, смысл их бытия. Они просто хотели снять с себя бремя подготовки к будущему походу и переложить его на плечи переяславского князя, показать, что поход нужен в основном только ему.

Боняк первым нарушил клятву. Смяв пограничные укрепления, он вышел к городкам на Роси и вот теперь, оставив после себя лишь пожарища и трупы, ушёл назад в степь, в который уже раз умело запутав преследователей на бродах.

Обратно в Киев князья ехали медленно, заметно помрачнев и расстроившись после неудачной погони.

– Что, брат, снова пошлём послов к ханам, станем мириться с ними, обмениваться клятвами? Может, настал час в степь идти? – говорил Владимир. – Вспомни, как мы с тобой воевали их, как после избиения Китановой чади гнали на Русь табуны коней, верблюдов, скот, полоняников освобождали.

Святополк, понурив голову, молчал. Сейчас он был согласен на всё. Пусть поход. Воистину, сколь же можно терпеть притеснения поганых!

Уже подъезжая к Киеву, Мономах сказал:

– Давай же встретимся по весне у Долобского озера[282]. Тамо перетолкуем, всё и порешим.

Святополк согласно кивнул.

Владимир примолк, в задумчивости сощурив глаза. Сейчас Святополк кивает, а завтра всё может перемениться, он непостоянен и скользок, как угорь, как половец рушит он клятвы и договоры. Но ничего не поделать, придётся с волнением ожидать весны и надеяться на удачу, иного не дано.

И Владимир готов был терпеть и ждать, он знал, твёрдо знал: время вспять не повернуть. Земля исстрадалась от половецких набегов. Наступила пора положить конец бесчинствам поганых. Ещё он знал: если удастся убедить упрямого Святополка, пойдут за ними в степь и другие князья, вся Русь всколыхнётся в едином и мощном порыве, и не устоять тогда половцам, выплеснется на их головы, как кипяток, неудержимый людской гнев.

У себя в Переяславле Мономах собрал старшую дружину и велел готовиться к скорому походу.

Глава 56. Нежданная встреча

На торжище возле рядов оружейных мастеров кряжистый человек в малиновом полукафтане, отороченном серебристыми нитями, и лихо заломленной набекрень островерхой шапке со тщанием рассматривал тяжёлый булатный меч. Брал в десницу изузоренную травами рукоять, примерялся, проводил ногтем по острию, проверял крепость крыжа[283], щупал огниво[284], поглаживал голомень[285], удовлетворённо кивал головой.

Собравшиеся за прилавком ремественники-кузнецы, с чёрными от копоти лицами,