В следующее мгновение Джон теряет голову, терпение и достоинство.

– Какая наглость! – взрывается он. – Что ты себе позволяешь, сопляк?! За дурака меня держишь, а?!

Джон в ярости вышагивает по подсобке.

– Думаешь, сука, я не понимаю, что ты все это время надо мной издеваешься? Нос задрал, потому что папаша профессор? Думаете, я деревенщина какой-то! Интеллигенты сраные!

Пинки не верит собственным ушам: какое убожество! Она не может отвести глаз от Лукаса. Его лицо резко контрастирует со слепой яростью Джона; поначалу на нем есть еще что-то вроде печали и, быть может, участия, но чем больше Джон сердится, тем глубже лицо Лукаса погружается в холодную неподвижность. А затем на нем не отражается уже ничего, кроме безразличия.

Внезапно Джон останавливается в полушаге от Лукаса: он возвышается над ним, уперев руки в бока, с таким яростным выражением лица, что у Пинки зубы стучат от страха.

– Так вот в чем проблема, да? Теперь-то я понял, – бушует он.

– Мы недостаточно хороши для тебя! Так и хочется тебе поддать, чтобы в башке все встало на свои места!

Пинки трясется как осиновый лист, ее потные пальцы скользят по несчастной бутылке с водой. И вот перед глазами он – решающий момент их столкновения. Она ждет, что Лукас либо позволит себя запугать, либо спровоцировать на спор, но на его лице по-прежнему лишь презрительное непоколебимое безразличие.

– О, Джон, – холодно ухмыльнулся он. – Я уверен, ты не это хотел сказать.

Так мало слов… и столько леденящей душу язвительности, что Пинки окаменела. Джон начинает задыхаться. Лицо налито кровью. Вдруг его руки беспомощно опускаются; он тщетно открывает рот, но не произносит ни звука. А затем, неожиданно, к изумлению Пинки… Джон отступает.

– Прости, Лукас, – бормочет он. – Понимаешь… просто… это как-то сбило меня с толку. Черт возьми, нельзя винить человека за то, что подобная новость его расстраивает.

«Он назвал его Лукас, – замечает Пинки. – Лукас вместо Люк. Кажется, впервые в жизни Джон не коверкает его имя».

Она ждет, что Лукас хорошенько насладится положением Джона, но вместо показного триумфа он лишь молча кивает. Затем отводит глаза и идет за сумкой и курткой.

У Пинки все еще гудит голова. Оскорбления, ужасные вещи… как только Джон мог сказать такое?! А как Лукас мог просто проглотить это?! Папаша профессор, боже!

В этот момент в голове мелькает воспоминание: Джайлз Хильдебрандт, его язвительный тон. «А что касается этого мелкого эпизода со смехотворным катанием… Ну уж нет, Пинкертина. Лукас не будет им заниматься. Максимум через год он сам к этому придет. Поверьте мне».

Пинки резко отводит глаза: она слишком хорошо помнит этот день, и подсчитать не так уж трудно. Отец Лукаса угадал. С точностью до месяца.

«Лукас сделает это», – наконец понимает Пинки. Он говорит серьезно. Он действительно уходит. Спокойно, обдуманно, совершенно хладнокровно он отсекает целую главу жизни. И только сейчас ее с полной силой поражает ужасная правда, что она больше не будет его видеть. «Боже, – звенит у нее в голове. – Если бы он только знал! Если бы мог знать, как точно его отец предсказал это решение! Что бы он сделал? Остался бы ему назло? Может, я еще могу остановить его, если скажу.

Так стоит ли мне сказать?!.»

– То есть… ты больше сюда не придешь, я правильно понял? – хрипло говорит Джон.

– О нет. Для меня было бы честью и приятным долгом пригласить вас всех на прощальный коктейль. Лучше после Ганимеда, чтобы Донна смогла пить, – улыбается Лукас. – Может быть, приду когда-нибудь прокатиться, если ты позволишь.

– Конечно, приходи в любое время, – заверяет его Джон, показывая ярко-белые зубы.

Он нерешительно берет Лукаса за плечо. И вновь извинения, целый ливень: ну же, мы же не расстанемся на такой ноте.

И Пинки цепляется за эту надежду. Надежду, связанную с письмом. Надежду вообще. Но ничего не говорит.

Пинки вздохнула. Да, так оно и было.

Оргкомитет на Ганимеде в конце концов отменил соревнования из-за трагических событий в Латӧ, потому в бар они пошли уже на той же неделе. И хотя они не прощались навсегда, Лукас, очевидно, чувствовал, что должен символически сжечь мосты, потому раздал им на память всю свою коллекцию плакатов и фотографий, с лаконичным объяснением, что они ему больше не понадобятся. Были там и предметы, из-за которых могла бы завязаться драка, но он четко продумал, что и кому отдаст, чтобы сохранить ценность, потому обошлось без кровопролития.

Особенно вожделенной была фотография Нӧргӧвӧека, знаменитого ӧссенского плазмолыжника. Это была жемчужина коллекции Лукаса, предмет всеобщей зависти еще с тех времен, когда он заполучил ее. Не каждому посчастливится неделю кататься по всемирно известной Алмазной трассе под руководством великого ӧссенского Мастера. Лукас был единственным из команды, кто попал к Нӧргӧвӧеку; а еще говорят, что знание иностранных языков не пригодится! Стереофото Нӧргӧвӧек подписал собственной рукой. Ӧссенский знак, выведенный резкими, размашистыми линиями серно-желтого трехмерного пера, висел в воздухе у головы лыжника, как большая птица. Конечно, это был не корабельный ӧссеин. Знак Нӧргӧвӧека даже на первый взгляд выглядел значительно проще тех, что были в письме. Цена снимка взлетала до головокружительных высот, ведь не каждый осмелится вот так просто попросить подписи у ӧссеанина.

И эту фотографию Лукас отдал ей.

Все это было отличным предлогом хорошенько всплакнуть, чем Пинки и занялась в тот же вечер. «Как страшно, что человек меняется так незначительно – и что проблемы остаются теми же», – заключила она теперь, стоя на смотровой площадке и ожидая, когда на трассу выедет очередная ее подопечная. «Он отдал мне лучшую фотографию из тех, что у него были. Донна и Грета тряслись над ней, но он подарил ее мне! Сколько женщин сочтут такую честь поводом для слез?»

На ее нетлоге зазвонил будильник. Пинки посмотрела на часы. Вот оно что, там сверху никто так просто спешить не будет.

– Девочки, уже двенадцать! Съезжайте к раздевалкам и идите на обед. В час встретимся у лифта, – выкрикнула она и с облегчением отключила микрофон.

Наступила пауза. Она могла сбегать за Лукасом.

Спросить, не хочет ли он случайно покончить с собой.

* * *

Пинки увидела его прежде, чем успела пошевелиться: трасса теперь принадлежала ему. Она видела искры на краях лыж, когда он скользил вниз по склону над смотровой площадкой. Он приближался: Пинки слышала скрип лыж, затем три секунды тишины, в которой раздавалось лишь его прерывистое дыхание, когда он ехал мимо. Следом – дребезжание лыж, приземлившихся на трассу после короткого прыжка. Он ехал хорошо. Мастерски. Быстро.