Александр Мелентьевич писал Маршаку, и объясняет, что писатель явно следовал «духу времени», в которое создавал свою сказку (2006, 367). Хотя анализ Петровского более подробный и объективный, он также неизбежно использует клише в рассуждениях об американской культуре. Например, удивление критика вызывает то, что двигателем сюжета у Баума являются не поиски любви, славы или денег, чего, по его мнению, следовало бы ожидать от американской сказки, но, скорее, стремление к самопознанию (2006, 349–350). Петровский отмечает и так называемые улучшения, сделанные Волковым при переработке, и утверждает, что «пересказ Волкова обогатил сказку иронической психологией (или, если угодно, психологической иронией)» (2006, 368). Психологический реализм и положительные ролевые модели являлись ключевыми элементами школьной повести, переживавшей с 1950‐х по 1970‐е годы период расцвета; выявив их в тексте Волкова, Петровский тем самым ставил на произведение штамп идеологического одобрения. Судя по всему, советские исследователи изо всех сил старались представить «Волшебника Изумрудного города» в как можно более ярких социалистических красках, чтобы тем самым легитимизовать эту сказочную повесть и утвердить приоритет книги Волкова, которая завоевала огромную популярность у читателей.

Но и после распада Советского Союза в 1991 году российские ученые по-прежнему обращали внимание в основном на выявление морали и ценностей, которые Волков якобы привнес в сказку, чтобы придать ей значимости и превратить в достойное детского чтения произведение. В энциклопедии детских писателей XX века, подготовленной в 1997 году Ириной Арзамасцевой, Илона Невинская уделила сказкам Волкова три абзаца, из которых один полностью посвящен описанию ценностей, которым учит его серия, – это

нравственное самосовершенствование, сила дружбы, способность творить настоящие чудеса, любовь к родине, коллективная борьба за свободу и справедливость (100).

Российские литературоведы порой продолжают возвращаться к культурным клише и оценкам времен холодной войны. Так, Ксения Митрохина рассматривает «Волшебника Изумрудного города» «не только как иллюстрацию желания Волкова противостоять официальной политике, но и как отражение советского менталитета и представлений о подобающих ролевых моделях для детей» (1996–1997, 183). В своем подробном анализе Митрохина описывает то, что она считает советской идеологией, добавленной в это произведение: параноидальный поиск «врага», который предположительно должен был быть причиной любой неудачи, персонажи, преданные режиму, и покорное выполнение Элли распоряжений тех, кто обладает властью, ради успешного возвращения в Канзас (1996–1997, 184). Энн Несбет выдвигает предположение, что Волкова «больше заботили фантазия, а не политика, но, как и прочие критики до нее, она тоже утверждает, что Волков «пытается добавить революционную тему», ссылаясь на эпизод, когда Элли призывает мигунов к восстанию против злой Бастинды (Nesbet 2001, 81, 84). Однако эти примеры, вырванные из контекста, не отражают общего тона и содержания произведения. С таким же успехом так называемые «советские черты» можно обнаружить и в книге Баума: он постоянно использует слово «товарищ» по отношению к спутникам Дороти, его самая злая волшебница – с Запада, восточная же представлена как жертва летающего домика, а цвет страны Квадлингов, где все жители равно богаты и счастливы, – красный. С другой стороны, Волков меняет слово «товарищ» на «друг» или «спутник», Гингема, злая волшебница Восточной страны, сыграла важную роль в развитии сюжета, вызвав торнадо, а Южная страна Стеллы розовая. Таким образом, если читатель захочет найти в тексте специфические культурные или политические мотивы, это не составит труда, что подтверждают многочисленные и разнообразные трактовки книг Баума о стране Оз. Более ясного понимания текста можно добиться, если изучить то, как Волков соединяет различные компоненты, создавая законченное произведение.

Ученые, занимающиеся нелитературными дисциплинами, также исследовали тексты Волкова с различных точек зрения. Их суждения удивительным образом похожи на выводы, сделанные ранее литературоведами. Социолог Наталья Латова утверждает, что книга Волкова – это представление национального характера русского народа (1995, 50). В этой связи она отмечает, что, если главной идеей Баума в его первой книге было нравственное совершенствование, то у Волкова «заметно сильнее звучит тема дружбы и товарищества, а также возникают и темы совершенно новые – тема любви к родине, тема коллективной борьбы за свободу» (1995, 51). Вряд ли эти черты делали книгу Волкова оригинальной или советской, потому что темы дружбы и любви к родному дому лежат в основе сказочных повестей Баума, а также и других произведений детской литературы по всему миру. Какой ребенок в любой точке мира не стремится к домашнему уюту и любви семьи и друзей? Поэтому вряд ли их можно считать уникальными советскими или русскими ценностями, присущими только русской детской литературе.

Используя более обстоятельные и убедительные аргументы, Вероника Красильникова, нейролингвист, защитившая в 1998 году диссертацию о семантических трансформациях в переводе, утверждает, что перевод литературного текста обладает толковательным характером и мировоззрение переводчика способно влиять на его перевод; когда «эмоционально-смысловая доминанта» автора и переводчика вступают в конфликт, перевод отличается от оригинала. Это исследование предполагает, что, в отличие от нейтральной «эмоционально-смысловой доминанты» Баума, у Волкова она более мрачная и даже мрачнее, чем в переводах книг Баума, которые появились в России в 1990‐е (19). Красильникова основывает свои выводы на расхождениях с оригиналом Баума и добавлениями, внесенными в текст Волковым, – такими как частое употребление звукоподражаний, восклицательных предложений, указаний на различие в размерах и упоминаний воды. Эти черты действительно отличают текст Волкова от текста Баума, но вряд ли могут однозначно восприниматься как «мрачные».

Хотя исследования Латовой и Красильниковой менее идеологизированы и более сложны, чем ранние литературоведческие работы, эти ученые также отмечают преобладающее в текстах Волкова влияние советского мировоззрения. Однако характер изменений, которые Волков вносил в текст, не всегда определяется культурной спецификой. Волков не перегружает свою сказку традиционными русскими персонажами – такими как Баба-Яга или Иван-Дурак; вместо этого он добавляет Людоеда и саблезубых тигров, которые существуют и за пределами советских, российских или американских культурных границ. Точно так же многие детали, интерпретированные как «советские» или «мрачные», на самом деле являются типичными темами и сюжетами, которые можно найти в сказках из любой культуры, – это касается борьбы слабых против сильных, непременной победы добра над злом, обязательных испытаний и даже позиции один-за-всех-и-все-за-одного, восходящей, как минимум, к «Трем мушкетерам» Дюма. Продолжения Волкова следуют тому же образцу: рассказывая об очередной опасности, угрожающей Волшебной стране и требующей помощи из Канзаса, писатель действительно вводил советские темы и риторику холодной войны, которые отсутствовали в первой повести. Возможно, в этом проявилось и сознательное желание продемонстрировать, что его продолжения отличаются от книг Баума, а может быть, Волков следовал предложениям редакторов, советовавших придать текстам более антизападный тон, который поощрялся в годы холодной войны. Однако тяжеловесная советская мораль проявляется не во всех