Г. Андреев и я побывали в разное время на Соловках, попали туда разными по всему нашему укладу, по-разному их восприняли, но оба одинаково носим в себе причиненную ими травму и забыть о ней не можем. Такое «свое», личное, неизгладимое, непреодолимое есть у каждого из нас. Это знак, века. Его клеймо, выжженное каленым железом. Его не спрячешь. Отсюда и общая для всех автобиографичность. Я не только верю, но знаю, что была живая, вещественная «Тамара» у Г. Андреева, была «Девушка из бункера» у Ржевского, как был и всамделишный, вязавший со мною баланы[101] «Уренский царь».

Лично пережитое, собственноручно прощупанное, своими глазами виденное, глубоко ранило нас, но и по-царски наградило. Нам не нужно искать, компоновать, «собирать» свои персонажи. Они целиком и полностью стоят в нашей памяти, толпятся в ней, как в очереди за мануфактурой, давят друг друга, прут на нас.

Зачем искать? Бери любого. Каждый по-своему ярок. Сумей лишь увидеть его краски, разобраться в его узоре, запечатлеть его.

Отсюда другая общая наша черта: стремление к изображению фактически жившего (или еще живущего) человека, к документальности, достоверности литературного типажа. Г. Климов в «Берлинском Кремле», Норд в своих очерках, да и другие, чуть не паспорта своим персонажам выдают, а если и умалчивают порою из деликатности, так я всё равно, читая, чувствую, что чекист с опустошенной кровоточащей душой и немецкая мать русского Петьки были в жизни точь-в-точь такими же, какими вышли на бумаге. Ни убавлено, ни прибавлено ни грамма.

Нет в них «собирательности», обобщения. Мы не ищем «героя эпохи»… Ее многоликий «герой» лезет толпою на нас сам…

Плюс или минус?

Чернышевский по мелким кусочкам собирал своих героев, склеивал их и учил «что делать». Получились нелепые ходули, «делать» же у них никто ничему не выучился. Но в традиционной студенческой песне начала века пелось:

Выпили! Здорово выпили во имя «славных традиций» русской литературы.

Лесков не собирал по крохам и не вылепливал своих героев из кусков, а брал их какими есть и имена их подписывал. Таковы «Мелочи архиерейской жизни», «Печорские антики», Шкотт, Бенни, Ланской… многие…

Лесков не вошел в цикл «славных традиций», не поклонился кумирам Запада, а припал к стопам своего русского Христа и, вопреки указке маркиза де Кюстин, посмел увидеть и показать бессребреника-городничего «Однодума», исполненного своей внутренней, а не «демократической» свободы, долгогривого Ахиллу с голубиной душой, «Человека на часах», «попа», хоть и «некрещеного», но такого, что вся паства встала за него… многих, а в целом из их отдельных портретов создал самое широкое и глубокое в русской литературе отражение России в целом, ее подлинного национального лица. Кюстиновская «славная традиция» объявила его за это «мракобесом», «реакционером», «ретроградом», травила и затравила всей стаей своих псов.

Она была рождена «чудищем облым» Радищева, развита «мертвыми душами», за которых казнью духовного самосожжения заплатил Гоголь, и развернулась во всю ширь в «городе Глупове», населенном «помпадурами», «иудушками». Ее лозунгом была: «что плохо на Руси – то правда о ней».

Лесков, не принявший «славной» традиции одного из сыновей праотца Ноя, сумел услышать не бессмысленную песню мычащего ее Селивана, но проникновенный рассказ «очарованного» Русью «странника», найти в «городе Глупове» – «Поповку», населенную «соборянами», в «Маниловках» и «Заманиловках» – «хрустальную вдову» Плодомасову, «зверя», ставшего человеком. Ему посчастливилось разыскать «кадетский монастырь» на «Зеленой улице» шпицрутенов «Николая Палкина», да и самого его повидать рядом с документированым офицером-монахом Брянчаниновым и еще кое с кем…

Подобные экскурсы не входили в план «славной традиции», «прогрессивной» русской интеллигенции. Традиционная петля «второй цензуры» захлестнула и задушила Лескова.

«Новых» обвиняют в отсутствии у них «славных» традиций. В этом много правды. Дело в том, что большая часть «славной» была увезена в чемоданах бежавших от революции. Остатки сгорели на ее костре. «Новые» прошли через его пламя. Обожглись, опалились, но проскочили и выскочили. А традиция «города Глупова» сгорела в нем дотла. Где же ее взять «новым»?

Пришлось ровеснику Октября М. Корякову автобиографически разгребать горячие угли и нащупать обожженными пальцами свою уцелевшую душу. В страшном застенке тела и духа Григорий Климов прощупал зияющую рану в сердце не жертвы, а палача. В звере-насильнике – жертвенную любовь отца и мужа. Затосковал по своей живой личной «Тамаре», отторгнутой от него, совработник Г. Андреев. То же найдем в разных формах и у других.

Каждый «человеческий документ», взятый в отдельности, удостоверяет жизненный этап отдельной, личной души. Их совокупность свидетельствует о жизни духа суммы, народа, нации.

Захлестнутый петлею «славной» традиции, Лесков, всё же успел набрать гору таких документов, завалить ими яму «города Глупова» и водрузить на ней крест, символ Воскресения.

Я озаглавил статью «Внуки Лескова». «Эк, куда хватил», – скажет кое-кто из читателей.

Но взбираться на гору еще не значит достичь ее вершины. Большинство вышедших упадет, не дойдя до водруженного Лесковым над Русью креста.

Но идти надо. Надо лезть, карабкаться. Каждому своим путем, своей тропой. Кто-нибудь дойдет.

Не скатываться же в яму, вырытую «хранителем славной традиции» Буниным и панагеристами его «великого гнева»…

Алексей Алымов

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

4 августа 1951 года, № 81. С. 3–4

У постели тяжелобольного

Напечатанная пять лет тому назад газете «Наша страна» моя статья «Внуки Лескова» продолжает до сих пор волновать сотрудника газеты «За Правду» Николая Федорова, ответившей на нее теперь в той же газете уж третьей по счету задорно-полемической статьей. Отвечали на нее и другие публицисты, например, г. Шварц-Омонский[102] в «Возрождении».

Эти волнения моих уважаемых оппонентов вполне понятны. Ведь комплекс поставленных мною в этой статье вопросов касался не только писателей так называемой новой эмиграции, но затрагивал и всю литературу русского зарубежья в целом, т. е. единственную свободно развивающуюся ветвь всей русской литературы по обе стороны разделившей ее на две части политической преграды.

Первая часть статьи г. Федорова «Внуки Писарева», как он именует в ней нас, представляет собой не что иное, как обвинительный акт, очень похожий на тот, который напечатал около ста лет тому назад именно Писарев призывая все русские издательства того времени к полной дисквалификации Н. С. Лескова (Стебницкого – псевдоним, под которым он тогда писал). Г. Федоров превзошел в этом случае Писарева. Он обвинил нас не в семи, а, пожалуй, в семидесяти семи смертных грехах: в стремлении «к низведению художественной литературы на положение служанки политики», в «утилитарном отношении к ней и вообще искусству», в том, что мы считаем главной задачей современного русского литератора борьбу с большевизмом и тем самым аннулируем художественно-эстетические и литературно-технические категории, в том что мы