ей ноги и целую икры. Это я видел и через шрифт. Но чего я не видел и что рукопись вернула мне как воспоминание, так это чувство, как горят и краснеют её икры. Нет, в этом не было ничего сексуального, но было нечто божественное. Это не было чувством её удовлетворения, не было чувством моего удовлетворения, это было проникновение, это было слияние с Единым через прикосновение моих губ к её крепким икрам, слияние со всем миром, уподобление со всей вселенной, превращение в космическую музыку, космический свет, такой, который можно осязать (по нему бегут мурашки, как по коже на плече Лелы), который можно обонять: когда я читал о назальной памяти, я думал, что наука преувеличивает. Но в ту ночь в камере у меня было обонятельное воспоминание, и я вспомнил (но только частично), чем пах этот свет Лелы: пока что вспомнил, что он пах базиликом, бессмертником и розой. Но мне не хватает ещё многих, многих запахов, чтобы полностью описать этот световой аромат (что за глупость — разве можно что бы то ни было описать полностью?).

* * *

Зал суда был полон: было много журналистов, которым разрешили вести репортажи с процесса. Как ни удивительно, не было душно, отлично работали кондиционеры. За центральным столом восседали пятеро судей; посередине был главный. Справа от судей располагались присяжные, видные в городе люди. Мы сидели в первом ряду, по одну сторону я и отец Иаков, а по другую прокурор, мэр и олигарх, пригласивший иностранных бизнесменов, которых прокурор почему-то называл «туристами». От них ждали инвестиций, и люди знали, как добиться того, чтобы инвестиции были обеспечены.

Я обернулся как раз в тот момент, когда последними в зал вошли Лела и Филипп; они сели, явно возбуждённые. Мелочь, но я успокоился, как будто пришёл кто-то из близких. Судья стукнул молотком, и наступила тишина. Потом он прочитал очень краткое, почти журналистское сообщение о произошедшем, и сказал: «Слово имеет господин прокурор». Прокурор встал и подошёл ко мне. В этот момент отец Иаков взял меня за руку, сжал ладонь и снова вернул её на скамейку.

— Вы получили 17 июля в 13 часов и 7 минут телефонное указание опустить шлагбаум? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Но вы его не опустили. У вас было достаточно времени, чтобы опустить его?

— Да, — сказал я.

— Что же вы сделали вместо того, чтобы исполнить свою профессиональную обязанность? — спросил он, подчеркнув «обязанность».

— Я побежал направо, в сторону, с которой подъезжал локомотив, чтобы спасти ребёнка.

— А что делал ребёнок на железной дороге? — строго спросил он, и я понял, что он собирается обвинить меня по полной.

— Он прилип к железнодорожной шпале. За десять минут до этого я в сторожке приклеил подошву его ботинка, а потом…

Он не дал мне договорить, просто ускорился, как тренированный парижанин, влетающий в движущийся вагон метро.

— Это интересно, — констатировал он. — Вы сапожник?

— Нет, — коротко ответил я.

— Но вы явно были им, причём на ответственном рабочем месте. Была ли какая-то другая причина не опускать шлагбаум, кроме спасения бедного мальчика?

Он был неприятен. Меня сбивали с мысли эти его акценты, слова, проговариваемые курсивом (как это последнее бедный мальчик, в которых явно скрывалась новая угроза и новая сторона, с которой на меня будут нападать), и я вдруг подумал, что то, что он говорит, можно записать на компьютере только с использованием того шрифта и лишь тому, чьё имя не следует упоминать, и кто в одну секунду может разрушить годы и годы труда и добра.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, спрашивая про какую-то ещё причину не опускать шлагбаум? — спросил я.

— Я имею в виду, например, некую неприязнь к иностранным туристам в автобусе?

Я посмотрел на него, не отвечая, почуяв коварную ловушку.

— Нет. В тот момент для меня был важен только мальчик, — сказал я после вынужденной драматической паузы.

Он вдруг повернулся к присяжным; он встал перед ними, воздев руки в отрепетированной и отшлифованной мизансцене, и театрально произнёс:

— Запомните эту формулировку, господа присяжные заседатели. Сорок пять человек менее важны, чем один. Для этого должна быть глубокая аффективная причина, потому что логики тут нет!

При этом совершенно неожиданно для меня отец Иаков произнёс:

— Замечание, господин судья! С моральной точки зрения неуместно спорить о том, что важнее — одна жизнь или несколько!

Сказал и сел. Судья посмотрел на других судей, один из них кивнул головой, а этот сказал:

— Принято. Продолжайте, господин прокурор, опираясь на другие факты.

Прокурора удивила наглость адвоката в чёрной монашеской рясе; он этого не ожидал, и похоже, кровь бросилась ему в голову.

— Итак, из-за вашего решения не опускать шлагбаум, 45 невинных людей оказались лицом к лицу со смертью, — крикнул он так громко, что эхо разнеслось по залу.

Теперь Иаков не встал, а вскочил, удивив меня; он, по-видимому, был отличным адвокатом до того, как стал монахом. Он воскликнул, громче, чем прокурор, явно для психологического эффекта:

— Замечание! Те 45 невинных людей были доставлены в больницу, и у каждого содержание алкоголя в крови было около 3,5 промилле, а у водителя 2,5!

Судья тут же ответил, словно отбив мяч ударом левой руки:

— Отклонено. Человеческая невиновность не измеряется в промилле алкоголя в крови.

У прокурора крылья поймали ветер, поэтому он повернулся к Иакову и спросил:

— А не поискать ли нам алкоголь и в крови ребёнка, святой адвокат?

После чего некоторые циники в зале суда расхохотались. Это святой адвокат прозвучало грозно, потому что прокурор намекал на несовместимость монашеского и адвокатского ремесла. Я хотел спросить его, значит ли это, что он верит в то, что Божья и человеческая справедливость никогда не могут совпасть, и что это означает для будущего этого вывернутого наизнанку мира, но не стал, потому что слова мне не давали, а вопрос был богословско-философский, и я сомневаюсь, что кто-нибудь в зале суда, кроме Лелы и Иакова, меня бы понял. И по мере того, как циники своим смехом постепенно превращали участников процесса в публику, пришедшую посмотреть комедию, судья почувствовал, что надо защитить честь своего судейского парика; только по этой причине, а не ради истины, ему пришлось сказать:

— Господин обвинитель, напоминаю вам, что отец Иаков находится здесь на законных основаниях в качестве адвоката, а не священника. Он представил действительную адвокатскую лицензию.

И прокурор снова обратился ко мне:

— Почему вы не опустили шлагбаум?

Я решил ответить более распространённо из тактических соображений, ибо