Я молчал, потому что до встречи с отцом Иаковом я тоже был заклятым антропоцентриком: я считал, что судьба человека только в его руках, что человек есть homo faber, кузнец своего счастья. И тут из уст моего старца я услышал почти невероятное слово, мирское и вместе с тем богобоязненное:

— Я был в первых рядах студенческих демонстраций в шестьдесят восьмом в Сорбонне: мои родители были богаты и дали мне возможность учиться в полном соблазнов Париже. Мне было двадцать три года, и я был антропоцентриком. Я думал, что революция принесёт справедливость; как всегда, человеческая правда оказалась неправедной. Затем, защитив магистерскую диссертацию по Камю, убеждённый, что мир бессмыслен и абсурден, как я и говорил тебе, я изменил своё мнение: мир наполнялся смыслом, если в нём был Бог. Это означало привнесение добра в мир зла. И только когда я ввёл в мир добро, я смог ясно увидеть зло. В те годы мне был нужен Бог, хотя бы в качестве метафоры, чтобы увидеть нечистого. В те революционные годы я понял, что дьявола нельзя рассматривать субстанционально, как материализованное зло, даже если бы это было совершенно образное представление, как здесь, — сказал он и указал на дьявола. — Я понял, что сатана, который во времена инквизиции был хорошо виден, материализовавшись в женщинах-ведьмах, которые якобы колдовали и вступали в половую связь с дьяволом, теперь растворился в толпе и стал менее заметен. Он хитёр, а потому из материи стал структурой, организацией, партией. От такого дематериализованного и институализированного дьявола польза была тем, кто на наших демонстрациях громче всех кричал о справедливости: они получили неслыханные привилегии, а мы, наивные, остались не у дел. Вот так я и пришёл к Богу, спасибо и хвала им за это.

Я понял, что до моего слуха доносится нечто чудесное: изрекается социальная история дьявола. И к тому же даётся его эволюция от теологически наивной человекоподобной фигуры с хвостом и трезубцем к изощренным идеологиям, в которых сатана становится субстанцией, управляющей политикой, через неё — средствами массовой информации, а через них и людьми.

— Но именно в те годы произошёл переход от субстанционализма к реляционизму во всех современных гуманитарных науках, отче, — сказал я. — Это было время, когда перестали говорить о структуре, а только о функции вещей; человека больше не интересует, что есть зло с точки зрения структуры, а лишь, как оно функционирует, — добавил я.

— Да, я об этом и говорю, чадо: дьявол хочет господствовать над гуманитарными науками, а не над естественными; туда ему вход закрыт, ибо в отличие от добра и зла гравитация не зависит от человека. Это не отношение, это абсолют, и любой предмет падает на землю с ускорением 9,81 метра в секунду за секунду. Бог закрыл для нечестивого нечеловеческую природу, а оставил ему лишь человеческую; он оставил человека как полигон для битвы дьявола с Богом. Но это единственный возможный способ для человека стать лучше… победить зло. Наш Отец Небесный относится к нам как хороший и строгий отец: иногда приходится разрешить ребёнку одному вскарабкаться по лестнице и упасть, чтобы научиться. Метод кажется жестоким, но это от любви.

— А что случилось с лукавым после того, как он смешался с толпой, отче? — спросил я с нескрываемым любопытством. Он посмотрел на меня.

— Послушай, сынок. С одна тысяча девятьсот семидесятого года я иду за Христом; сперва как отшельник, а потом в братии монастыря. Всего 47 лет; сейчас мне 72. За все эти десятилетия богосозерцания я не читал ничего мирского. Когда я был пустынником, я не видел ни одного листка бумаги: в пещерах нет библиотек и газетных киосков, чтобы следить за тем, что нового в мире. Когда я жил в монастырской общине, время от времени мне попадались газеты, оставшиеся от случайных постояльцев. Теперь, хотя я единственный во всём монастыре, у кого есть компьютер и интернет, я ими совсем не пользуюсь: я нашёл свою узкую тропу к Богу и всю информацию о мире воспринимаю как обычную и вредную демонологию. Пусть это социальное бесовство опишет мирской человек, имевший опыт общения как с Богом, так и с нечестивым. И именно потому, что до вчерашнего дня ты, как говорится, был в свете, я хотел спросить тебя: каков сегодня тот, кого нельзя поминать?

Я чувствовал, что он нарочно по своему добродушию даёт мне возможность высказаться; он был из тех образованных отцов, которые в разговоре с братьями отдавали предпочтение античному философскому диалогу, а не монологу, который он сохранял для своих блестящих обращений и проповедей на литургиях. И так как я, когда был мирянином, довольно много занимался вопросом зла, я сказал:

— Он уже изменился, отче. Сегодняшний постмодернистский дьявол анонимен, потому что анонимны все мы. Он растворён, как соль в воде, капиллярно проникает всюду, не только в политические организации, но и во всю культуру, во всю цивилизацию. Хотя время от времени мы судим отдельных преступников, у нас нет ясной картины, как выглядит зло и в каких ипостасях оно сегодня существует. А тем более, где его корни. Зло диссеминировано повсюду, в каждом капилляре наших социальных и речевых практик — сказал я и окаменел, потому что вместо меня снова говорил тот самый Ян, который украшал себя профессиональными терминами на симпозиумах и лекциях.

Это не осталось незамеченным моим старцем.

— Диссеминировано, говоришь? — сказал он и засмеялся. — Почему бы тебе не сказать «рассеяно»? И «наши публичные беседы» вместо «социальные и речевые практики»? Ты думаешь, что будешь казаться учёней, если сошлёшься на Жака Деррида?

Я был потрясён: передо мной вдруг возник профессор философии, мирянин, а не мой старец, который должен был отвести меня к Богу.

— Это последний философ, которого я читал, сын мой: его книга «О грамматологии» была в те годы хитом. Я прочитал её, прежде чем окончательно понял, что вся философия — ложь, если она не коренится в неоплатонизме и Боге. Вся метафизика — ноль, даже та, что противится метафизике, как это делает Деррида, потому что и она использует понятия для разрушения понятий. А всякое мышление в понятиях тоталитарно и ведёт к тоталитаризму. Понятие — неизбежное зло: с его помощью мы понимаем, но и при понимании понятие обессмысливает то, что оно объясняет; потому что оно обобщает, игнорирует особенности, сущность бытия. Если я о моём