предполагаете существование параллельных вселенных и ссылаетесь на Стивена Хокинга; а во второй раз, когда она увидела, что записи были по-македонски! Мне кажется, что барышня, которая у неё в гостях, хотя и правильно говорит по-сербски, но македонка; мне кажется также, что я слышал, как они говорили по-македонски, когда спускались по лестнице, а это значит, что у госпожи Лелы есть какая-то связь с Македонией. И, да, вы должны знать: госпожа Лела всегда просит самый старый экземпляр любой книги; говорит, что она читает заметки на полях, что там, на этих полях, жизнь произведения, читатели и их комментарии, а в печатном тексте есть только один бесплотный человек из бумаги, писатель…

Он вдруг остановился, будто осознав, что наговорил слишком много. А меня словно обожгло молнией. Что это за привязанность, что это за склонность, что это за влечение, которое она испытывает ко мне только из-за моих дурацких мудрствований на полях, а я к ней после того, как вспомнил форму её лодыжек?! Помнит ли атом тело, в котором он был прежде, если он, когда тело распалось, оказался в другом теле, пройдя через травы и плоды? Неужто и она только по обрывкам моих мыслей, написанных на полях, вспомнила, что мы были страстно влюблены в какой-то параллельной вселенной, в которой умерли от любви и за любовь, но вот, теперь мы здесь и наша единственная задача вспомнить?

Я смотрел на него с улыбкой и недоверием. Разве такое возможно? Можно ли вспомнить, как любил, чтобы полюбить снова?

Я услышал свой собственный голос, словно чей-то другой, говорящий будто в классическом остранении:

— Дайте мне, пожалуйста, список всего, что она читала до того, как взяться за мои книги. И, прошу вас, не говорите ей, что я знаю, что она брала те книги, которые я читал и где делал заметки.

Он утвердительно кивнул головой и сказал:

— Знаете, хоть я и противник подчёркивания и записей на полях, я всё-таки вам завидую. Я закрою на это глаза. Лишь бы всё закончилось любовью.

С этого момента я с большой теплотой стал относиться к этому мизантропу в очках, похожих на телескопы.

* * *

В полдень перед открытой дверью сторожки появился мальчик, который остановился на пороге и постучал в косяк, потому что дверь была не заперта.

— Входи, — сказал я ему. — Видишь же, что открыто.

Мальчик вошёл и стал осматриваться.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Ян, — сказал я. — А тебя?

— Филипп. И мне не нравится, когда меня называют Филиппок, — сказал он и ещё раз оглядел комнату, как бы ища что-то. — У тебя что, даже телевизора нет? — спросил он, и по его вопросу можно было судить о его общем впечатлении от этого места: что здесь, где я есть, у меня ничего нет.

— Нет, но мне и не нужно, я не хочу ничего знать о мире, — добавил я.

Он посмотрел на меня со странной улыбкой одобрения.

— Ты сам выбрал такое или тебе пришлось с этим смириться? — спросил он, подтвердив ощущение, появившееся у меня при первой встрече в церкви: что душа взрослого человека путём метемпсихоза или каким-то иным образом переселилась в тело шестилетнего мальчика.

— Сам выбрал.

— Должно быть, тебя сильно обидели. Так вот почему ты молишься в церкви, — добавил он.

— А какая молитва у тебя самая любимая? — спросил я его.

— Та, которую я сам придумал, но она глупая.

— Молитва не может быть глупой. Скажи, — попросил я.

— Спасибо Тебе, Господи, за всё, что Ты мне даёшь, и за всё, что Ты мне не даёшь, потому что Ты больше всего даёшь, когда ничего не даёшь.

Я смотрел на него, как на библейского пророка, посланного Богом, чтобы спасти меня. Я не верил своим ушам.

— А что он тебе даёт, когда не даёт? — спросил я.

— Надежду. Что когда-нибудь даст. Думаешь, легко стоять целыми днями у путей и всматриваться в каждый вагон, в каждое купе без надежды?

Я знал, что он пришёл, чтобы заклеить ботинок, что он уже потерял надежду и, вероятно, смирился с судьбой, что тот, кого ему так не хватает, уже никогда не вернётся.

— Сними ботинок. Давай я его заклею. А то ты где-нибудь нос сломаешь.

— Я хочу, но не могу, — грустно сказал он.

— Почему не можешь? — удивился я.

— Стыдно сказать. Все говорят, что я умный, дети в насмешку называют философом, а я не умею развязывать и завязывать шнурки. Хоть мне уже шесть лет, мама каждое утро мне их завязывает. И затягивает изо всех сил, чтобы не развязались.

Я встал на колени и развязал шнурки; они и вправду были завязаны невероятно туго. «Сильная женщина» — подумал я. Я снял с него ботинок и взял с полки клей.

— Магнетин? — спросил малыш.

— Да. Слышал про такой?

— Нет, — сказал он. — Просто прочитал. Сам научился. У мамы дома много книг.

Я взял кисточку и принялся за работу.

— Ты можешь ждать поезда, стоя рядом с железной дорогой. Но по рельсам ходить нельзя, — сказал я ему.

— Но я всё расписание знаю наизусть, а ещё у меня есть часы, мне мама купила, — ответил он и показал часы на руке.

— Забудь про расписание. В этом месяце будут ремонтировать железнодорожные пути. Маневровые локомотивы будут ходить вне расписания.

— Но мне всего сто метров от церкви до дома, я живу вон в том здании, — сказал он.

— А почему ты не ходишь через церковные ворота? — спросил я.

— Потому что там трое дразнят меня.

Бьют из-за волос, говорят, что я овца, да ещё без отца. Носят с собой ножницы, хотят меня остричь.

Он сказал это спокойно, без тени гнева. И добавил:

— Внутри, в церкви я молюсь Святой Троице, а снаружи, рядом с ней, меня бьёт троица драчунов; разве это справедливо? Я часто задаю Господу этот вопрос.

Я подумал: чем мой страх перед пьяным автобусом отличается от его страха перед злой троицей?! Ничем. Мир — это машина для производства, упаковки и продажи страха, и все мы, окоченевшие в этой культуре страха, уже не осознаём, чего и как сильно мы боимся. Создана инфляционная спираль страха, полное его обесценивание; только интуитивно мы противостоим хулиганам и сеятелям страха, пока не лопнет терпение, как той ночью перед домом, когда у меня захотели отобрать даже самое сокровенное, кровать. И тогда мы виновны, нас судит человеческий суд; Бог молчит. А у этого мальчика хотят отобрать волосы, хотя они им не нужны. Важно, чтобы не было у