как подобает; каждый раз, когда не знаешь, правильно ли ты поступил, спроси себя — поступил бы Иисус так же? Теперь рогатый временно тебя отпустит; он убедился, что Бог в лице того мальчика для тебя важнее, чем этот его полусвет из автобуса. Но проблема в том, что в зале суда тебя будут судить люди, а не Бог.

Наши взгляды встретились. На лице у него играла улыбка, во взоре читалось удовлетворение от того, что я поступил именно так, и большое желание поддержать меня.

— Я найму адвоката из Македонии, у меня есть друзья-адвокаты, я был там известным человеком, отче. Не пачкайтесь из-за меня. Умоляю, не губите ради меня свой монашеский подвиг! Я чуть не закричал и сложил руки, как в молитве.

— Ты не понимаешь, — сказал он. — Твоё искушение закончилось, настало время моего. И это часть моего монашеского подвига. Бог испытывает меня через тебя: могу ли я вернуться к дьявольской профессии, но не служить дьяволу, а оставаться адвокатом Христовым в сердце своём и бороться за Истину, потому что только Он есть истина.

И он встал, а я совсем успокоился. И понял, что, если я когда-нибудь выйду из тюрьмы, я хочу быть только Христовым воином, никем иным, и что я посвящу свою жизнь Ему, на Афоне.

* * *

В комнате для свиданий было душно. Заключённые стояли, отделённые от посетителей обычной проволочной сеткой. Оборудование комнаты было из рук вон; не было ни столов, за которые можно было бы сесть, не было стеклянных перегородок между ними и посетителями, не было перегородок между арестантами, чтобы они друг друга не перекрикивали. Стоял ужасный шум: люди никак не хотели понять, что если они будут говорить громче, то и другой человек рядом с ними тоже будет говорить громче, и в конце концов всем придётся кричать.

Когда охранник подвёл меня к сетке, я увидел Филиппа и Лелу. Они стояли и искали меня взглядом. Я помахал им рукой и подошёл. И пропустил, не знаю зачем, пальцы обеих рук сквозь ромбы проволоки. Лела переплела свои пальцы с моими, и электрический разряд пробежал по всему моему телу; я был убеждён, что занятия любовью в Белграде 1943 года не были каким-то видением из Франкфурта 2015 года, а реальностью, которая случилась, но ещё не наступила, как не дошёл свет сверхновой звезды, вспыхнувшей на небе. И она не наступила, потому что время ещё не пришло, как и время Второго пришествия из Библии. Нам просто нужно терпеливо ждать.

Мы с Лелой долго смотрели друг другу в глаза; казалось, мы проверяли, давно ли мы друг друга знаем.

— Спасибо за моего ребёнка! Я знаю, что это глупо, но ничего умнее я сказать тебе не могу. То же самое я сказала Марчелло… Никакими словами мне не отблагодарить тебя за то, что ты сделал, — сказала она.

Мой взгляд упал на её плечо: поскольку она была одета в платье на бретельках, было видно, что у неё по коже бегут мурашки от переплетения наших пальцев; это были те же мурашки, та же кожа, что и в гестаповском клубе в оккупированном Белграде. Она поймала мой взгляд и покраснела, потому что знала, что не может оправдать этих мурашек ничем иным, кроме как плотским возбуждением; в комнате было жарко. Чтобы спасти её от румянца стыда, я спросил:

— Ты вправду веришь в память кожи?

Она перестала краснеть, но потрясённо посмотрела на меня.

— Да, это моя мысль, — произнесла она. — Но откуда ты знаешь? — спросила она с застенчивой улыбкой.

— Ты записала её в книге «Философия тела» Михаила Эпштейна. В книге, в которой утверждается, что лучшее определение человека — осязающее существо.

Она по-прежнему молчала, а я добавил:

— Не записывай такие прекрасные идеи на полях книг, есть клептоманы, которые читают только заметки на полях, а не саму книгу. Твои мысли они украдут.

— Ты читал эту книгу после меня? — спросила она, как будто её уличили в чём-то недозволенном.

— Я прочитал её до тебя, но взял ещё раз после того, как ты её прочитала, чтобы посмотреть, что ты подчеркнула. Я прочитал все книги, которые ты брала, чтобы посмотреть, какие пометки ты в них оставила.

Она улыбнулась:

— Значит, меня обнаружили. Библиотекарь меня предал!

И я выстрелил, как из ружья:

— Но он предал — а вернее, передал — тебя в нужные руки. И, насколько я понимаю, меня тоже.

При этом Филипп, который всё время сжимал пальцы другой моей руки через сетку, отпустил их и спросил, как будто открыл что-то, что долгое время было от него скрыто:

— Вы друг с другом знакомы?

Я посмотрел на него с улыбкой:

— Мы с твоей мамой подчёркиваем одни и те же слова во всех книгах. И всё время, что я здесь, мы переписывались через заметки на полях.

Он улыбнулся и сказал:

— Вот здорово! Хотя вы пользуетесь давно устаревшей социальной сетью, есть же современные, электронные.

Мы оба рассмеялись, и Лела погладила его по волосам. В этот момент охранник объявил, что посещение закончено, я провёл пальцами по сетке, и мы расстались. Суд был назначен через семь дней, и я искренне надеялся увидеть их снова в зале суда.

В ту ночь в камере я вспомнил Лелу из видения 1943 года. Но вспомнил рукописно, а не тем шрифтом, которым я пользовался, чтобы увидеть происходящее со мной как с кем-то другим. Интересно: и дьявол тем же шрифтом заставлял меня смотреть на себя как на кого-то другого, и то же самое требовал от меня во имя Господа и отец Иларион. Но дьявол сам писал за меня текст, поэтому он свободно говорил вместо меня «Ян встаёт», «Ян уходит», «Ян смеётся». Он управлял мной как своей куклой, марионеткой. А отец Иларион требовал, чтобы я писал сам, и телом, и душой; и он не разрешил мне доступ к монастырскому компьютеру и шрифтам, а подарил мне тетрадь в кожаном переплёте и ручку, чтобы я мог записать свою прошлую жизнь так, как я её вижу и чувствую. Огромная разница, одно дело, когда кто-то другой говорит о тебе «он», и другое, когда ты сам говоришь «он» о себе. Первое порабощает, второе освобождает.

Итак, рукописный текст открыл мне то, что скрыл шрифт. Несмотря на то, что картина была та же самая, я вспомнил ту часть Лелы, которая была до этого невидима. Это была просто вспышка: она в платье, а я, стоя на коленях, обнимаю