пластика. Аппетит, наоборот, усилился: если в первом триместре меня воротило от еды, то теперь я со скоростью света уничтожала всё, что падало с подноса, и каждый раз было мало. Ощущая постоянный голод, я с нетерпением ждала очередной подачи пищи, в промежутках заполняя желудок водой (что не особо помогало). Больше всего я мечтала о жирных, огромных гамбургерах. Мысли о фастфуде и желание наесться вдоволь сводили с ума так, что не передать словами. Я не могла нормально спать и готова была лезть на стену. Отчасти это смешило: оказывается, в моей ситуации могут настолько заботить отвлеченные вещи. Порою я даже на полном серьёзе хотела попросить Химика съездить в «Макдональдс», и представив, как это будет выглядеть, начинала хохотать и одновременно плакать. Помимо постоянной потребности в еде, у меня появилась чрезмерная чувствительность груди: заметно прибавившая в объёме, она болела даже от соприкосновения с тканью футболки. Прикасаться же к ней стало едва выносимо, так что переодевание и мытьё в душе сделались моими весьма нелюбимыми занятиями.

Но главным было другое. Изо дня в день, неделю за неделей я отмечала, как увеличивается живот, а движения ребёнка в нём становятся сильнее и отчётливее. Я даже могла определить режим сна и бодрствования своего дитя (которые, конечно же, не совпадали с моими), а ещё часы повышенной активности. Последние приходились на вечер и ранее утро. В первом случае я долго не могла заснуть, а во втором — просыпалась. Существовал, впрочем, и третий случай — после приёмов пищи. Но этот являлся самым физиологичным, так как был связан с повышением сахара в моей крови.

Будучи тётей шести племянников и одной внучатой племянницы, я имела представление о детях и долгое время полагала, что этими знаниями со стороны всё и ограничится. Восемь лет я жила с мыслью, что собственных отпрысков у меня не будет, и даже с этим смирилась. Поэтому сейчас своё положение я находила необычным вдвойне. Не только от осознания факта, что я на самом деле жду ребёнка. Было удивительно осознавать, что твоё собственное тело стало субстратом для построения совершенно нового организма, который живёт и развивается в тебе. Уже не просто существует условно, а всячески проявляет себя и даёт о себе знать. Представлять, как выглядит ребёнок сейчас, было больно, но всё-таки радостно. Эти чувства я сравнивала с обнаружением свежего зелёного ростка среди выжженной на многие километры земли. В холодно-белой безысходности камеры, видавшей немало издевательств, среди всего творящегося кошмара во мне, ничего не подозревая, росла новая жизнь. Сформированный, но ещё крошечный, ростом не больше тридцати сантиметров, мой ребёнок уже умел целенаправленно двигать ручками, просыпаться и засыпать. Но то, что он мог слышать звуки и улавливать моё настроение, вызывало у меня сильное беспокойство. Чувствует ли он то же, что и я, когда за стеной в очередной раз раздаются крики боли? Замирает ли его маленькое сердце от страха и злости так же, как и мое? При мыслях об этом меня раздирала боль. Мне искренне не хотелось учить ребёнка ещё до рождения испытывать столь сильные негативные эмоции. Поэтому, слыша, как женщина опять начинает кричать, я мысленно успокаивала не себя, а своего ребёнка, гладя при этом живот и тихо сглатывая слёзы. Привыкнуть к тому, что творится, было нельзя. Бездействовать, зная, что не в силах помочь той, кто за стенкой, тоже было ужасно. Даже поговорить с ней — сказать, что она здесь не одна, и поддержать своим присутствием не представлялось возможным, и я ненавидела Химика всё сильнее.

Зато с ребёнком я говорить могла. Делать я это старалась и вслух — шёпотом, чаще всего в темноте. Я постоянно говорила своему крохе о том, как люблю его, и раз за разом убеждала, что с нами всё будет хорошо и я ни за что не позволю, чтобы с ним что-то случилось. Сама же я понимала: если этот урод Химик действительно попробует воплотить свой мерзкий план в реальности, я сделаю всё, чтобы уничтожить этого ублюдка. Даже если от этого будет зависеть моя жизнь.

Материнские чувства, знакомые раньше лишь понаслышке и которые я начала испытывать к ребёнку, пугали меня своей силой и поражали одновременно. На самом деле, оставалось лишь удивляться, насколько быстро я, ещё недавно старавшаяся отбросить даже мысли о существовании беременности, приняла его. Я, испытавшая вместо счастья шок и истерику с дальнейшей депрессией, когда узнала о своём положении, теперь стыдилась этой реакции. Ещё недавно я думала, что смогу остаться к нему равнодушной, но теперь лихорадочно вспоминаю все колыбельные, что когда-либо знала. Обещала себе, что буду воспринимать его всего лишь как плод, без всякой личной привязанности, но постоянно с замиранием сердца и нежностью жду, когда он снова толкнётся. Размышляю, будет ли он похож на меня, и если да — то чем.

Думаю о его дальнейшей судьбе. Трясусь, представляя его рождение в этом аду. Думаю о том, как мне не хочется отдавать его больному уроду. О том, что должна спасти его. Спасти нас.

На самом деле я привязалась к ребёнку раньше, чем думала — ещё когда упала, потеряв от дурноты сознание, и страшно боялась, что могла его потерять. Но этого не произошло. Ни тогда, ни раньше: этот псих с точностью рассчитал дозы иммуномодуляторов, чтобы не вызвать отторжение плода.

Я и сейчас постоянно за него тревожусь. Здесь, в подземелье, мы с ребёнком одни, и ближе него у меня никого рядом нет.

Меня явно нельзя назвать лучшей матерью (неужели слово «мать» теперь применимо ко мне?), но если я буду бездействовать, то стану худшей. Нет, просто отвратительной. Той, что не защитила дитя, позволив извергу его забрать.

Это означало, что без новых вылазок не обойтись.

От этой мысли лёгкие сжались, а желудок болезненно скрутился. С силой я закусила нижнюю губу, и тут же ощутила во рту привкус железа. Странная и несправедливая вещь — выбор. Болезненный и жестокий, он протыкал мою душу огромными острыми иглами. Чтобы дать себе и ребёнку шанс на спасение, мне придётся им рискнуть: ведь при самовольной отлучке с палаты существует вероятность получения травм. Данный опыт я получила ещё в первое время пребывания здесь. Почему и до последнего отвергала повторение его снова — боязнь повредить того, кто живёт во мне.

Но теперь…

Ребёнок снова толкнулся. Я тяжело вздохнула и обняла руками живот, невольно пытаясь защитить сына или дочь от своего страха и тягостного чувства в душе. Если решение, которое