Левитан вырос в большую величину. Каждый пейзаж его был событием на Передвижной выставке. Он берег свой талант, вынашивал подолгу вещи и ставил только то, что его удовлетворяло. Вещи, которые оказывались на выставке, по его мнению, слабыми, он снимал и увозил, не показывая публике. Из десятка привозимых на выставку вещей он снимал иногда половину. Иные переписывал, другие уничтожал. Частых повторений, как у большинства пейзажистов, у него не было. Почти в каждую картину вносил он новую ноту.

Его возмущало количество показываемых на выставке необработанных, непродуманных вещей, повторений старых мотивов картинного базара.

– Для чего все это? – показывал он на ряд пейзажей. – Думают попросту заработать, и жестоко ошибаются. Простой расчет: ведь на этом рынке будет взято потребителем все равно столько, сколько он может затратить, ни больше ни меньше, а потому не следует выходить из границ, а делать только то, что самого удовлетворяет. Этот базар ни к чему.

Учеников своего пейзажного класса возил на ученическую дачу на этюды, «заряжаться природой».

– Без этого нельзя, – говорил Исаак Ильич, – надо не только иметь глаз, но и внутренне чувствовать природу, надо слышать ее музыку и проникаться ее тишиной.

Он был охотник, ходил на тягу вальдшнепов, и, конечно, не ради самой охоты, стрельбы, но чтобы переживать моменты, связанные с охотой, даваемые ранней весной.

Он красиво описывал время пробуждения природы, вечерние зори ранней весны и остатки снега в березовых рощицах, окутанных сумерками.

Третьяковская галерея отражает все этапы творчества Левитана в последовательности его развития. Здесь и ранняя «Осень в Сокольниках», «Плёс на Волге», «После дождя», «Омут», «Март», «Золотая осень», «Солнечный день»1 и «Над вечным покоем».

С приходом славы изменилось и материальное положение Левитана. Он вышел из подавлявшей его нищеты и мог не отказывать себе во всех потребностях культурного художника. Жил в небольшом уютном особняке с простой, но изящной обстановкой, в тихом дворе, ездил за границу, где работал и видел все, что было лучшего в искусстве…

Когда произошел в Товариществе передвижников раскол и свежие силы во главе с Серовым покинули Товарищество и образовали художественное общество «Союз русских художников», Левитан примкнул к Союзу[296], но из Товарищества все же не вышел и присылал на Передвижные выставки свои картины.

Что удерживало его в Товариществе – неизвестно. Некоторые говорили, что Исаак Ильич делал это из чувства признательности к Товариществу, которое встало на его защиту, когда ему, как еврею, грозило выселение из Москвы. Во всяком случае, им руководило не желание материальных выгод. Этим Исаак Ильич никогда не был заражен.

В Товариществе он оставил о себе самое светлое воспоминание как человек безукоризненной честности в жизненном обиходе, в отношении к искусству и Товариществу.

Левитан стал кумиром юношества – пейзажистов. Все передовые художественные общества стремятся заполучить его вещи на свои выставки, и картины его распродаются в первые же дни.

Но поздно. Силы надорваны, ослабело сердце. На выставке Левитан с трудом подымается по лестнице.

«Все бы хорошо, а вот от этого пустяка, – показывал на сердце, – нет настоящей жизни».

Товарищеский парадный обед. Высказываются всяческие пожелания. Усталое лицо Левитана вдруг вспыхивает, он приподымается, упирается одной рукой о край стола и, как будто стремясь куда-то вперед, воодушевленно говорит:

– Надо жить, и жить красиво! Надо побороть и забыть свои страданья, надо пользоваться жизнью, ее светом, ее радостью, как блеском солнечного дня. Мы еще успеем сойти в могилу, об этом нечего и думать, а сейчас выпьем последние сладкие остатки из жизненного бокала, упьемся всем лучшим, что может дать нам жизнь!

Он схватил бокал и звонко ударил о бокал соседа.

* * *

Весной в Москве получил от Левитана записку: просит зайти к нему, чтобы поговорить о его деле в Товариществе.

В назначенный день прохожу двор левитановского домика. Над дорожкой цветущие кусты сирени, а день солнечный, радостный, весенний. Дверь в передней оказалась открытой, в квартире пусто. Вошел в гостиную и из спальни услыхал голос Исаака Ильича:

– Вот видите – я лежу в постели, противная хвороба не вовремя… Идите ко мне, поговорим.

А мне нравилось осматривать гостиную, и я задержался. Много света, блестящий паркетный пол, чисто, изящно. Тонкие рамы, и картины в них мелодичные и точно благоухающие тонким ароматом.

Я вспомнил слова Левитана на обеде и подумал, что он умел и хотел пользоваться жизнью, как блеском солнечного дня.

А сейчас он лежал бледный и слабый на белоснежной подушке. Глаза стали еще более глубокими.

После короткого делового разговора Левитан погрузился в мечты о поездке в деревню и работе среди природы:

– Держит вот меня болезнь, а пора бы уже давно в деревню. Теперь там хорошо. Жаль, что упустил тягу. Ничего, и ранняя зелень хороша… тонкая-тонкая, с розовыми и фиолетовыми полутонами. Необыкновенная деликатность. Необходимо прежде всего прочувствовать эту мелодию. Вот из молодых сил у вас к ней прислушивается Бялыницкий-Бируля. Пусть поют все молодыми голосами этот гимн природы. Может, иначе, чем мы, – радостнее. А я тоже, как только подымусь, – сейчас туда, под солнце, к избам, к ярким полоскам озимей. Хорошо ведь, право же, хорошо!

Л.О. Пастернак

ВОСПОМИНАНИЯ О И.И. ЛЕВИТАНЕ

Просьбу поделиться воспоминаниями о скончавшемся в Москве художнике И.И. Левитане я готов выполнить тем охотнее, что это совпадает с естественной потребностью моей – отдать последний долг и почтить память дорогого товарища и сослуживца по Училищу живописи, ваяния и зодчества в Москве, где покойный состоял в течение 2-х последних лет преподавателем по классу пейзажной живописи.

Тяжело, почти невозможно сохранить спокойствие в такую минуту, когда находишься под свежим впечатлением рокового известия о смерти человека, с которым вместе работал и был связан многими сторонами жизни. Не только трудно собраться с мыслями, дать в спокойном тоне систематический обзор жизни и деятельности, но трудно примириться с фактом смерти этого симпатичного художника и человека. Не верится как-то, что Левитан умер, не верится, несмотря на то, что уже прошло несколько дней и можно бы привыкнуть к этой мысли, и потому еще, что в последние годы все, раньше его близкие, серьезно были обеспокоены его недугом – пороком сердца, и с тревогой следили за состоянием здоровья, внушавшим всегда опасения. Особенно встревожены были все в этот раз – последний раз – весной, когда он, сильно простудившись, слег и не подавал почти никаких надежд. Все же не верилось, что это случится, как и не верится сейчас. Не верится потому, что еще этой весной, как будто