плоть от плоти, твое продолжение.

– Да нет, нет, нет у меня никакого продолжения! – внезапно закричала Саша.

И наконец заплакала. Лопнула внутри себя, и то, что болело в последние месяцы, брызнуло и хлынуло наружу.

– Ну как это нет? Лева – твой сын, он существует.

– Я не хотела, чтобы он был… – прошептала Саша сквозь слезы.

– Но он есть. А ты упорно отрицаешь действительность. До сих пор. Ну окей, у тебя не появились к нему материнские чувства. Он не входил в твои планы. С самого рождения Лева был тебе в тягость. Но раз уж ты взялась его растить, раз уж не сделала аборт и не оставила его в больнице, то ты должна была быть с ним рядом, а не сбегать от него. Ведь он же успел к тебе привязаться. Конечно, то, что я сейчас скажу, ужасно, но если ты с самого начала настолько не хотела быть его матерью, то почему не написала отказ?

– То есть, по-твоему, было бы лучше бросить его в детдоме, чем оставить с любящим родным отцом, как я в итоге сделала?

Соня немного помолчала. Растерянно пожала плечами.

– Было бы лучше, если бы ты постаралась принять реальность и полюбить своего сына.

– Его рождение было ошибкой, Сонь. Чудовищной ошибкой природы. Когда он родился, огромная часть меня как будто умерла. Я вся начала потихоньку умирать. И когда я решила отправиться сюда, в Анимию, я просто боролась за жизнь, за свою жизнь. Я не хотела умирать, я хотела продолжать быть.

– Да почему, скажи, ты так кошмарно восприняла его рождение?!

Саша по-прежнему плакала, избывая густую болезненную черноту, слишком долго теснившуюся внутри. Постепенно становилось немного легче, жизнь медленно возвращалась в Сашу. А Саша медленно возвращалась в свое тело. И окружающее пространство – иссохшее, омертвелое пространство вокзальной площади – тоже как будто начало потихоньку оживать, наливаться кровью.

– Потому что он перечеркнул мою жизнь своим внезапным появлением. Он мне как чужой. Он и правда чужой… Я не ждала его. Я не знала, что он у меня внутри. Его словно никогда не было у меня внутри. Но ты мне так и не поверила. И никто не поверил.

Соня покачала головой.

– Да какая разница, поверила, не поверила… Дело ведь не в этом. Ошибка природы, говоришь? Ну окей. Помнишь мою двоюродную, Даринку? Вот у ее коллеги – и хорошей приятельницы, кстати – растет сын. У него то ли ДЦП, то ли еще что-то. Я точного диагноза не знаю. Ему почти пять лет, а он не разговаривает, только мычит. И ходит с трудом, как-то криво-косо. Я один раз его видела… Ну так вот. Эта Даринкина коллега, Аля, наверное, во время беременности не думала, что ее сын будет таким. Наверное, она мечтала о милом смышленом мальчике. Но получился такой. Его отклонения – тоже ошибка природы. И что? Эта Аля не отрицает реальность, не сбегает от него в другую страну. А ходит с ребенком по всяким там неврологам, дефектологам, центрам коррекции. Ну так уж есть, таков порядок, мы вынуждены отвечать за ошибки природы.

– Ты все-таки решила прочитать мне мораль?

– Да ничего я не решила! Я просто пытаюсь тебе сказать, что ты не видишь очевидного. Даже если рождение твоего ребенка для тебя беда… Ты – часть этой беды, пойми это. Ты не можешь от нее убежать, как не можешь убежать от себя самой. А Даринкину коллегу я вспомнила просто для примера.

– Когда речь идет о желанном любимом ребенке, да и вообще о близком человеке, можно принять многое. Наверное, почти все. Эта твоя знакомая заботится о своем сыне, которого ждала, которого любит. Но я-то не ждала никакого сына. Лева мне не сын.

Соня прикрыла глаза и со вздохом отвернулась.

– Так. Короче. Есипова. Я не знаю, что тебе сказать еще, и не хочу повторять по второму кругу. В общем, я тебе сообщила, что твой НЕ сын в коме. Если ты хочешь побыть с ним рядом, пока он не очнется, или… или хотя бы попрощаться с ним, – Сонин голос слегка дрогнул, – поезжай в Тушинск как можно скорее. Я в глубине души надеюсь, что ты еще сможешь стать Леве матерью. И что твои близкие смогут со временем тебя простить.

Сказав это, она снова внимательно посмотрела на Сашу. А затем – после короткой дрожащей паузы – тихо спросила:

– Поедешь?

Саша сквозь слипшиеся от слез ресницы неотрывно глядела на закат и думала, что Леве вряд ли чем-то поможет ее присутствие. Что случившееся несчастье вряд ли их сблизит. Что она не чувствует ни ужаса, ни горя, а только глухую вину и простое человеческое сострадание – как к любому чужому ребенку, оказавшемуся между жизнью и смертью. Думала, что ей никогда не удастся восстановить семью. Что она и не будет пытаться что-либо восстанавливать. Ее нелюбовь к Виталику все равно разъест их обоих, рано или поздно, как ржавчина. Думала, что ее никогда до конца не простят. Даже спустя годы. Даже если она будет каждый день просить прощения (а она не будет). Если бы Саша была не матерью, а отцом, ее бы, скорее всего, простили. Скорее всего, вернувшегося Сашу-отца приняли бы с распростертыми объятиями. Обрадовались бы его «покаянному» возвращению, его «проснувшейся совести». Но Саша была матерью. Заложницей телесной основы жизни. У нее не было права провести какую-то часть своего времени отдельно от маленького человека, родившегося от ее плоти. И смыть ее предательство теперь невозможно. Позорный анимийский период ее существования прилипнет к ней намертво, как ценник ко дну дешевой чашки.

Еще Саша думала, что прощение ей на самом деле не нужно. Что она мысленно попрощалась со всеми еще три месяца назад. Отпустила всех из своей жизни, поставила тяжелый массивный крест на возможности быть понятой теми, кто ее окружал.

– Поеду, да, – ответила Саша, внезапно поняв, что не может ответить по-другому.

Соня медленно кивнула.

– Хорошо. Только поторопись, потому что… я, конечно, очень надеюсь, что Лева придет в себя, но все же… Прогнозы, как я уже сказала, не очень. Все может измениться в любой момент. Как в одну, так и в другую сторону. Постарайся взять билеты на ближайшие дни. Возможно, получится на мой рейс. Полетим вместе. Я уезжаю завтра вечером. В восемнадцать тридцать у меня поезд, а в двадцать три, кажется, десять – самолет. Я вообще изначально думала брать обратный билет на сегодня, но потом решила, что найти тебя за