– А я в этом не уверена.

Соня шумно выдохнула.

– Наверное, мне и правда не стоило приезжать. Знаешь, кроме меня, никто не счел нужным попытаться сообщить тебе, что случилось с твоим сыном. Потому что – зачем? Я все же решила попробовать, а сейчас вижу, что твои родные были правы. Правы, что не хотели ставить тебя в известность и что отговаривали меня сюда лететь.

– Отговаривали лететь? – задумчиво, почти машинально переспросила Саша.

– Ну да. Они считают, что тебе незачем знать о Левиной коме. Раз ты решила вычеркнуть всех близких из своей жизни… Твоя семья отреклась от тебя, Есипова. Тетя Лариса и Кристина не хотят тебя больше знать. Кстати, Кристинка снова в Тушинске… Они с твоей мамой регулярно ходят в больницу. И поддерживают Виталика. За день до моего отъезда я их встретила на проспекте Кирова, они садились в такси, чтобы ехать к нему домой. На вашу квартиру… Везли ему бульон и пирожки… Потому что от стресса он вообще перестал есть. У него скоро совсем не останется сил со всеми этими бедами. – Соня вновь тяжело выдохнула. – А тебя они сейчас ненавидят. Твоя мама вообще считает, что это ты виновата в том, что случилось с Левой.

– Я виновата? – Саша усмехнулась и вновь до крови прикусила губу. До густой ярко-алой соли. – Я виновата, а Виталик, который потащил Леву на эти допотопные ржавые карусели, – не виноват? Меня нужно ненавидеть, а его нужно поддерживать и приносить ему пирожки с бульоном?

– Ты сама себя вообще слышишь? Ты мать, а свалила от ребенка непонятно куда, непонятно зачем. Виталик один еле справляется. Знаешь, как ему было трудно эти три месяца? Знаешь, как ему сейчас хреново? Какие к нему могут быть претензии?

– Ну да, разумеется. Виталик герой, уже просто потому, что не бросил своего ребенка.

– Да при чем тут герой, не герой? Послушай, Есипова, возвращайся. Я знаю, что будет очень непросто. Наверное, твои близкие сначала даже не захотят тебя выслушать… Но, может, еще не все потеряно. Может, еще получится заново отстроить то, что ты поломала. Не сразу, конечно… Но если ты попросишь прощения…

– Я ничего не ломала. И ни у кого просить прощения я не собираюсь. Они взрослые, не зависящие от меня люди. Если я перед кем и виновата, то только перед Левой.

– Перестань! У тебя была семья, которую ты разрушила. Я не знаю, сумеешь ли ты когда-нибудь восстановить прежние отношения с Виталиком, мамой, Кристиной, но сейчас это и не главное. Сейчас главное, чтобы Лева пришел в себя. А для этого ему нужна мать. Пусть даже он не сможет тебя увидеть и услышать.

Сонины слова сыпались внутрь маленькими острыми камнями. И тут же рассыпа́лись на мелкие крупинки, складывались в тонкие узоры воспоминаний о прежней жизни.

Уличные звуки и образы постепенно начали возвращаться. Сначала обрывками, лохмотьями, затем потекли оглушительным пестрым потоком. Но при этом стали какими-то декоративными, неживыми – не несущими жизнь.

– Скажи, как ты меня нашла? – спросила Саша, глядя на бумажную оранжевую салфетку, лениво кружащую по асфальту. – Я уже поняла, что вы все легко догадались, что я в Анимии. Но все-таки это не крошечный городок… Откуда ты знала, что я буду именно здесь, именно в это время? Ты так уверенно сюда шла.

– Ну да, если бы ты не заблокировала мой номер, было бы чуточку проще. Но в принципе и так было понятно, где тебя искать.

– Понятно?

– Ну конечно. Где еще, если не на площади с гребаным павлином? Ты же всегда мечтала проводить тут свободное время в раздумьях о вечном и прекрасном. Разве не так?

Саша вздрогнула. Медленно обернулась и поняла, что за ее спиной действительно вокзальная площадь, охристо-терракотовое здание со стеклянной куполообразной крышей. И фонтан в виде райского павлина. Саша пришла сюда безотчетно, на автомате. Как будто на зов своей умирающей негромкой мечты. Пришла, остановилась и машинально села. Ее словно притянуло к вокзалу, к городским воротам. Но Сашина душевная изнанка – усталая, заскорузлая, шершавая, точно старая мозоль, – уже не воспринимала это место, не чувствовала его живительной, почти магической энергии.

– Да, кажется, так…

– Ну вот. Вообще я приехала позавчера вечером. Ждала тебя весь вчерашний день. И сегодня с раннего утра часов до четырех. Потом уходила отдохнуть. Я ведь тоже человек, не робот как бы. И вот вернулась, а ты уже тут как тут.

Образы снующих мимо людей казались Саше будто недописанными, недовершенными. С размытыми контурами, с недостающими штрихами. Да и собственное тело Саша вдруг ощутила каким-то неполноценным, неоконченным, словно эскизным. Жалкий бледный набросок, которому не хватает живости. Не хватает души. Не хватает самой Саши. Ломкие кости, выцветшие краски, улетучившийся запах молодости. Окаменелость тела ушла, и теперь чувствовалась эта незаполненная ущербная оболочка.

Саше в последние два года так хотелось избавиться от своего тела, а теперь получается, что тело осталось – пусть даже сделавшись совсем хлипким, – а Саши в нем как будто больше нет. Как будто кто-то неживой поселился внутри ее тела и избавился от нее самой.

– Ты считаешь меня бездушной эгоисткой? – спросила Саша, глядя вдаль.

Уже назревали сумерки. Пространство вокруг начало пропитываться легкой молочной мутью. Над домами в конце Центральной улицы все четче вырисовывалась продолговатая закатная рана.

Соня вздохнула. Задумчиво посмотрела наверх. Куда-то туда, где огромный платан тянулся к вечереющему небу, расходясь все более тонкими ветвями. Словно стремясь совсем истончиться, истаять, слиться с сумерками.

– Я считаю твой поступок ужасным. Да. Эгоистичным и очень инфантильным. Ты не имела права уезжать.

– Но ведь у меня всего одна жизнь. Почему я не имею права прожить ее так, как мечтала?

Саша чувствовала себя измученной, полностью высохшей изнутри. И ей казалось, что солнечная кровь на далекой закатной ране тоже засохшая – как у нее в жилах.

– Потому что мы не всегда можем делать то, что хотим. Тебе тридцать восемь лет, Сашенька Есипова, пора бы это понять.

– Мы сами решаем, что можем, а чего не можем.

– Ну о чем ты говоришь? В твоих обстоятельствах уже ни о каком «сами решаем» речи не идет. Ты прежде всего мать. И дорога ко всем юношеским мечтам для тебя навсегда отрезана, понимаешь? Да и зачем, зачем, скажи, тебе этот вокзал, этот грязный чужой город? – Соня обвела рукой площадь. – Ведь у тебя же есть свое, родное. Есть семья. Есть ребенок,