Шрифт:
Закладка:
Сыграла свою роль и история с корпорацией русских студентов «Рутения» («Ruthenia»). В Дерптском университете существовали самые разные студенческие корпорации, но объединения многочисленных русских студентов не было. Языков создает такое объединение, чтобы сплотить земляков, и оно получает большую популярность. Но для того, чтобы получить все права и привилегии, которыми обладали другие корпорации, надо было официально зарегистрировать корпорацию у руководства университета. Несколько раз «Рутению» пытались зарегистрировать – и каждый раз в регистрации отказывали. Языков возмущен: зарегистрированы даже такие корпорации, у которых в уставах открыто сказано, что они исходят из традиций Ливонского или Тевтонского орденов, у которых в уставе участие в дуэлях провозглашается почетной обязанностью членов, а мирная «Рутения», которая лишь стремится лишь объединять русское землячество и ставит перед собой лишь культурные, просветительские и благотворительные цели, почему-то, видите ли, университет не устраивает! Языков усматривает в этом и хамски-пренебрежительное отношение к русским, и немецкое чванство, и отказ признавать русскую культуру (и поэзию в том числе) полноценной. История с «Рутенией» сильно способствует переходу Языкова с про-немецких (одно изобретенное им слово «немчизна» чего стоит!) на анти-немецкие позиции. «Меченосец Аран» и другие замыслы, которые должны были прославить ливонскую старину, окончательно похоронены.
(Про историю «Рутении» уже был разговор…)
Итак, теперь Дерпт все больше душит Языкова и он мечтает удрать куда подальше. При этом, как всегда, ему никого не хочется обидеть. В письмах родным он говорит о горячем желании как можно скорее покинуть Дерпт, вернуться к «Волге-матушке широкой», подальше от края, «где веселится немчура». А вот Татаринов остается в глубоком убеждении, что Языков покидает Дерпт лишь по настоянию и под нажимом братьев, прежде всего Александра: Языков стесняется (или лучше сказать «комплексует»?), что его желание покинуть Дерпт может быть истолковано друзьями в том смысле, что и их дружба Языкову надоела, что он хочет избавиться от них, хотя бы на время – и, прямо этого не говоря, своим молчанием дает понять, что, да, отбывает не совсем по своей воле… Опять проявляется его добродушие, боязнь нанести обиду другому; насколько он может быть резок, язвителен и даже беспощаден в своем творчестве, настолько он, как всегда, деликатен в личных отношениях.
Кроме того, ему нужно к кому-то «прилепиться», найти новую духовную опору, нового учителя после смерти Рылеева – раз уж Пушкин наставником стать категорически отказывается.
И, вроде бы, судьба к нему благоволит. Не без участия Дельвига он сходится с «любомудрами», «архивными юношами»… То есть, самого Общества любомудров уже не существует, оно распущено после декабристского восстания, чтобы под горячую руку ненароком не попасть, следственная комиссия по делу декабристов любые общества заранее рассматривает как подозрительные и привлекает их членов для дачи объяснений… мало ли что? Но общение не прекращается, со временем из этого общества, начинавшего с продвижения в России «немецкого философского направления», вырастет славянофильское движение и славянофильская идеология. А пока центром общества, ярчайшей звездой является совсем молодой, на несколько лет моложе Языкова, поэт Дмитрий Веневитинов. Феноменальный талант, совмещающий в себе самые разные стороны: и необыкновенный поэтический дар, и все задатки глубокого, по-хорошему рационального мыслителя, теоретика. Его идеями живут любомудры, а его стихи приводят в восхищение всех, включая Пушкина – все ждут от него новых грандиозных свершений, рождения гения.
Вот кто нужен Языкову! Но совсем недолгим оказывается их знакомство. Знакомятся они в конце 1826 года, а ранней весной 1827 года Веневитинов умирает, в двадцать один год. Нет, не зря боялись любомудры вызвать у властей нежелательные ассоциации с декабристскими обществами. В ноябре 1826 года Веневитинова вдруг задерживают по подозрению в причастности к декабристскому движению, бесконечные допросы, несколько дней под арестом, Веневитинова удается освободить и уладить недоразумение, прежде всего хлопотами Жуковского, но Веневитинов настолько нервно переживает всю эту ситуацию, что его организм перестает сопротивляться самым обычным заболеваниям («потеря иммунитета как результат нервного стресса», сказали бы мы сейчас). Простуда перерастает в воспаление легких, и…
Вот и еще один тревожный колокольчик. Что-то начинает происходить, что-то ломаться в жизни, но что именно, как и почему – ни Языков, ни другие еще уразуметь и осознать не в состоянии. Да, появилась тучка на краю неба – но, может, развеется и уйдет, может, весь небосвод и не затянет.
На место Веневитинова для Языкова становится блестящий конногвардеец, боевой офицер, Алексей Степанович Хомяков. Да, блестящий конногвардеец – не в бороде и армяке, как мы привыкли представлять его себе из-за его облика в более поздние годы, а гладко выбритый, в роскошном, всегда безукоризненном, парадном мундире… Им уже написано несколько замечательных стихотворений и трагедия «Ермак», пусть произведение и «лирическое», а не «драматическое», по замечанию Пушкина, то есть лишенное проявляющегося через действие конфликта характеров, но все равно созданное «прекрасными стихами».
С самого начала Пушкина немножко настораживает то, что Хомяков такой же «планщик», как и Рылеев. Всё у Хомякова должно быть просчитано, выверено, обдумано и схематизировано.
Про то, что Хомяков «был больше чем нужно, рационалист, систематик» (в данном случае – цитата из книги Е. А. Маймина «Русская философская поэзия») пишут все, кто занимался поэтической стороной творчества Хомякова, чуть разными словами, но суть одна и та же. Сам Хомяков употреблял слово «прозатор» там, где Пушкин употреблял слово «планщик»: «…мои стихи, когда хороши, держатся мыслью, т. е. прозатор везде проглядывает…»
Но по-человечески отношения с Хомяковым у Пушкина складываются совсем иначе, чем с Рылеевым. К Хомякову Пушкин относится с большой теплотой и симпатией, и если порой не слишком одобрительно отзывается о его попытках «поверить алгеброй гармонию», то на дружбе это никак не сказывается. Иногда кажется, что Пушкин предугадал, в каком направлении разовьется Хомяков; доживи Пушкин до тех времен, когда бородатый уже Хомяков стал «московским чудом», «символом Москвы», московского радушия и гостеприимства, со смертью которого «Москва осиротела», он бы
