Шрифт:
Закладка:
Выясняется, что сверхминус и сверхплюс должны быть выражены только одними и теми же средствами – и вступить в перекличку друг с другом, чтобы стало ясно, между какими силами идет сражение.
Конечно же, Пастернак знал стихи Бунина и отталкивался от них – слишком много совпадений, чтобы они могли быть случайными.
И кроме того, можно твердо говорить, что, поскольку и Бунин, и Пастернак были не поэтами «от сохи», по наитию ухватывающими глубинное и сокровенное, а людьми образованнейшими, культуру русского стиха (а тем паче – культуру стиха пушкинской эпохи) знавшими досконально, пропитанными ею, то весь поэтический спор вокруг «щита Олега», как я назвал центр противостояния, не мог пройти мимо них – и опорой для собственных стихотворений для них стала не только «Песнь о вещем Олеге», но и отклики Языкова на нее. Кроме пушкинской, чисто языковская интонация проскальзывает в их произведениях несколько раз.
О том же самом, о чем задумывались Пушкин и Языков, продолжаются раздумья.
Бунин пишет «В Орде» в преддверии февраля 1917 года, когда для всех чутких людей ощущение грядущей катастрофы витает в воздухе, и «я» второй половины его стихов – это голос тех толп, которые вот-вот получат волю «насиловать, резать, и грабить, и жечь города», и которые Бунин так незабываемо потом запечатлеет в «Окаянных днях».
Пастернак и соглашается с Буниным, и спорит с ним (стихи входят в роман «Доктор Живаго», и в контексте романа, где есть страницы, созвучные с «Окаянными днями», и момент согласия, и момент спора проступают особенно ярко): Россия не совсем ухнула в бездну орды, она начинает оборачиваться к рождественской звезде – и по свету этой звезды вернется на дорогу, другого выхода нет. Бунин говорит о том, что Россия целиком сдается обаянию силы, Пастернак – о том, что Россия, пережив страшное падение, еще способна – все равно способна – на усилие, чтобы подняться.
Да, взяты высшие точки противостояния – Христос и антихрист. Но это не значит, что разговор о том, где и в чем истинный путь России, продолжается на новом, в поэтическом плане, уровне, прежде всего он продолжается в новых условиях, заставляющих напрямую произносить то, что прежде достаточно было давать намеком – и ему неоткуда было бы продолжаться, если бы в свое время Пушкин и Языков не разработали все поле этого спора – и не оставили созревший урожай для будущих поколений.
Но и на этом история не кончается. Мы еще увидим, как продолжение творческого соревнования с Пушкиным, на которое отважился Языков, принесет и еще один урожай, спустя много лет – когда на обращение Пушкина к Ветхому Завету Языков отзовется обращением к Новому Завету; и творческий спор превратится в творческое согласие, в раскрытие и развитие пушкинской мысли. Мы увидим, как они оба отвергнут так дорогие Катенину «национальное и силу» в том примитивном и нахрапистом понимании, которое вкладывали в эти слова Катенин и многие другие, и выйдут на новые рубежи. Вопрос будет стоять уже не о судьбе России, а о том, насколько человека вообще хватает или не хватает на то, чтобы предстоять перед «недоступным» – и принимать недоступное как высшую истину.
И для этого этап «щита Олега» необходимо было пройти.*
* Эту историю можно было бы назвать «От кубка до кубка», если бы «Кубок» Жуковского, давший толчок использованию в жанре баллады разностопного амфибрахия (перевод им баллады Шиллера) не был доработан и напечатан лишь в 1831 году, то есть, позже всех остальных произведений. Но работу над ним Жуковский начал в 1822 году, тогда же возник первый вариант – и, конечно, и Пушкин, и Языков этого первого варианта не могли не знать.
Так что реально развитие темы завершает кубок Катенина – «Старая быль» – написанный в 1828 году и тогда же «преподнесенный» Пушкину вместе с сопроводительным посланием. В балладе Катенина можно выделить несколько моментов, обычно ускользающих от внимания изучающих этот этап противостояния Пушкина и Катенина – а также, как уже должно быть ясно, и «примкнувшего к ним» Языкова. Обычно говорят лишь о том, что Катенин попрекнул Пушкина пресмыкательством перед царем и готовностью получать от него милости. Однако ж есть и другое.
1. Спор о том, существовал ли в действительности особый кубок Владимира и можно ли его найти, был в то время довольно серьезным научным спором. Точки зрения, что кубок был, и что, возможно даже, это один из найденных им кубков, придерживался президент Академии художеств А.Н. Оленин. «Археолог», пренебрежительно поминаемый Катениным в сопроводительном послании Пушкину – это именно Оленин.
Как раз в это время Пушкин влюблен в дочь Оленина, и о браке Пушкина и Олениной в свете говорят как о деле почти решенном. Так что шпилька в адрес Оленина острием направлена в того же Пушкина: «поздравляю, мол, с выбранными родственниками»; в смысле, если хотите, «дурак дурака видит издалека», или «каков поп, таков и приход». На такое завуалированное оскорбление прямо ответить невозможно – ведь, вроде, ничего и не было, и Пушкин находит идеальные формы непрямой отповеди на оскорбление своей невесте и в ответном послании Катенину (…Не пью, любезный мой сосед!»), и в некоторых других вещах.
2. И более серьезное. Спор о кубке Владимира напрямую смыкается со спором о щите Олега и является развитием этого спора: спора о том, правильным или неправильным путем пошла Россия (Русь). Выбирая размер и ритмические рисунки «Песни о вещем Олеге», Катенин подчеркивает, что весь разговор идет в русле этого спора. Он выбирает позицию «Дум» Рылеева: для него князь Владимир значителен прежде всего политическими и военными достижениями, а крещение Руси – на последнем месте; ловкий и не очень обязательный ход, чтобы закрепить достигнутые завоевания. Что ярко обозначено уже в первой строфе баллады:
Наш славный Владимир, наш солнышко князь,
Победой в Херсоне венчанный,
С добычею в Киев родной возвратясь,
По буре покоился бранной;
Мир с греками сладил и брачную связь
С их юной царевною Анной…
«Победа в Херсоне», почетный мир и «брачная связь» как средство достижения политических целей – вот что самое важное. О крещении ни слова, что
