Шрифт:
Закладка:
То есть, Катенин твердо говорит, что выбор Владимира (сюжетно и символически проявляющийся и в том, что Владимир делает выбор в пользу эллина, давая главную награду ему, а не русскому певцу, поющему о славном былом Руси и о ее уходящем величии) стал разрушением русского национального духа и русского национального самосознания, подрывом русской воли, которой навязали «мягкотелое» христианство. И если Россия хочет выжить, надо возвращаться к «архаическому мужеству» предков.
Да, Катенин понял и «Песнь о вещем Олеге» (и, заметим, «Бориса Годунова», в котором раскрывалась гибельность его и Рылеева взглядов на то, каким должен быть русский национальный дух) получше многих – и резкое возражение Пушкину в нем просто «накипело».
3. Заодно приложил и Языкова: следуя «Олегом» и «Кудесником» за Пушкиным (а в 1828 году Языков уже и с Хомяковым начинает смыкаться), предаешь память Рылеева, своего учителя! Намеки, явно относящиеся к Языкову, в балладе Катенина можно разглядеть. Кроме того, Катенин бьет и с другой стороны: как раз в это время работая над «Размышлениями и разборами», он пишет уничижительные, погромные страницы о Кальдероне, основным проповедником гениальности и значимости которого, необходимости освоения его русской культурой является Языков. Как я уже упоминал, именно Языков открыл Пушкину Кальдерона. И все нападки Катенина на Кальдерона легко прочитываются как нападки на самого Языкова, и прежде всего то, что он зря взялся подменять «дух рыцарский» на «дух монашеский». Но это особая и большая тема, и мы лучше поговорим о ней, когда дойдем до знаменитой посиделки Пушкина с братьями Языковыми в их имении Языково неподалеку от Болдино.
Глава четвертая
«Что-то произошло»
Пловец
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!
Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней.
Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый встанет,
Глубже бездна упадет!
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья, бурей полный
Прям и крепок парус мой.
1829
Великий «Пловец» возникает на гребне пятилетия в жизни Языкова, которое станет переломным. Казалось бы, поэт достигает всего: признания (близкого к преклонению) всей России, избавления от набившего вдруг оскомину Дерпта, прочный и теплый круг не просто верных друзей, но и соратников и единомышленников, которые будут с ним до конца жизни, необыкновенного творческого взлета и – главное – свободы творить, выхода, после тщательнейшей подготовки, первого – и такого солидного – сборника своих стихотворений… Но все время при этом некие маленькие «черные метки» он получает, извещения о вынесенном приговоре, к которым, вроде бы, разумный человек должен относиться как к злой шутке (может, просто соседский мальчишка, начитавшийся «Острова сокровищ», ему эти черные метки в почтовый ящик подбрасывает), но глубинное внутреннее чувство подсказывает, что их стоит принимать всерьез. Будто за невольную ошибку или грех с тебя взыскивают, хотя ты сам не понимаешь, в чем они и когда ты мог их совершить.
Представьте себе: прекрасный зимний солнечный день, небо сияет, и снег под безоблачным небом сияет солнечным золотом, воздух чист и каждый вдох очищает легкие, и идет человек через реку – и вдруг понимает, что лед под ним начинает потрескивать. Сперва он не верит, думает, что почудилось: в такую устойчивую морозную зиму лед никак не может быть тонким! Потом он убеждается, что слух его не обманывает. Потом он начинает ощущать, как вместе с потрескиванием лед слегка поддается под ногами – опять-таки, ложное ощущение («у страха глаза велики!») или нет? И одна мысль теперь: поскорее добраться до берега – дойдет ли?.. Вот так: вокруг красота, сияющее великолепие, никому и в голову не придет, сколь хрупки эти мнимые радость и благополучие, какая жуткая бездна все громче подает голос и готовится поглотить.
Возникает и еще один образ, когда видишь, как самые счастливые – и, вроде бы, очень тихие, с точки зрения отсутствия больших внешних событий – недолгие годы жизни Языкова превращаются в свою противоположность, как со всех сторон начинают окружать его невидимые еще, но смертоносные ловушки: подобны они инопланетным ниточкам паутины в «Пикнике на обочине» братьев Стругацких; такие крохотные и тонкие паутинки, что и не заметишь, не обратишь внимания, что одна где-то к плечу приклеилась, но кто словил подобную паутинку, тот уже не жилец. Да, все время будто тревожный колокольчик позвякивает: «Что-то происходит! Что-то произошло! Николай Михайлович, остерегись, оглянись!», но тихий это колокольчик, не в пример заливистым ямщицким бубенцам, не сразу его различишь не за шумом даже, а за мерным и успокаивающим рокотом жизни. (И как странно – «Бывают странные сближения» – что как раз в это же время Эдгар По пишет «Колокола и колокольчики», так что тревожный звон раздается по обе стороны Атлантики!)
А нам очень надо разобраться, что же произошло, и оттого придется двигаться очень медленно и аккуратно. Наподобие работы археологов: слишком резко копнул – и повредил бесценную амфору или монетку в культурном слое далеких времен. Кое-где придется этот слой и кисточкой смахивать. И эту кисточку я хотел бы доверить вам, дорогие читатели! Я несколько раз попробовал прописать историю этих лет с подробным цитированием документов – и, так ли, иначе, утыкался в то, что обилие цитат разрушает весь строй, что нужна непрерывность рассказа. Поэтому я предлагаю вам мою версию тех лет жизни Языкова, пользуясь минимумом цитат, а все документы выношу в отдельный
