Можно и так сказать: с иронией наблюдая за стремлением Хомякова вести «плановое хозяйство», Пушкин добродушно соглашается, что плановость у него все-таки направлена в позитивную сторону.

А может быть и так: Пушкин ощущает в Хомякове клокотание поэтической лавы, которое тот усердно старается сдержать, в своей вере, что стихийность разрушит гармонию, но лава все равно время от времени вырывается на поверхность – чего с Рылеевым не происходило: уж если Хомякова «прошибает», то возникают удивительные стихи. Его поэтический отклик на смерть жены – сестры Языкова («Котлов», «Катуши»), «Воскресение Лазаря», невозможно перечитывать без душевного трепета и в сотый, и в двухсотый раз.

Так что 1827 год, несмотря на все тревожные звоночки складывается для Языкова удачно и даже – хотя и с осторожностью, но можно сказать – счастливо. Работа спорится, вдохновение есть, создан целый ряд чудесных стихотворений, и недаром именно в этом году пишется такой оптимистический – и, по сути и глубинному смыслу, совсем не «пьяный» – гимн-тост «Всему человечеству Заздравный стакан…» В этом же году происходят и большие перемены в самом имении Языково. Семейный казначей и хозяйственник Петр Михайлович отправляет на лето и часть осени матушку с младшей сестрой, той самой «Котлами», в Москву, а сам сносит старый дом и строит новый, намного больше старого, двухэтажный, с хорошей системой обогрева, со всеми доступными удобствами, тщательно и трогательно планируя помещения так, чтобы для младшего брата были обособленные комнаты, где никто не мог бы помешать его поэтическим занятиям, когда Николай в родные пенаты будет возвращаться. Именно в этом доме будет почти век в неприкосновенности сохраняться «спальня Пушкина», после нескольких ночей, проведенных им у братьев Языковых. И именно этот дом будет бессмысленно сожжен в 1921 году.

(И когда только Петр Михайлович все успевает? Ведь он и в научные экспедиции ездит, и пишет научные труды, и делает доклады в Академии наук, и лекции читает, и разбирается с финансами, урожаями, посевом и жатвой, мельницами, «заводами», состоянием городского особняка… Бог весть с чем! И при этом еще успевает следить за всей литературно-художественной жизнью, за журналами и альманахами, за успехами брата. И все это – без единой жалобы, без единого намека на усталость. На плечах «ленивого как все братья Языкова» Петра Михайловича такая громада держится, которую не всякий богатырь сдюжит.)

А вот в 1828 году – високосном, как сам Языков упомянул в шутливых новогодних поздравлениях – будто какая-то тень набегает. Будто неприятная рябь по воде от ледяного ветерка. И не то, чтоб происходило нечто страшное, ярко трагическое – вроде, все идет как идет, но некая «високосность», что ли, сказывается (хотя сам Языков верит, или пытается убедить других, что високосный год – к удаче). Языковым овладевает определенная нервность, что сразу отзывается и в его дружеских посланиях. И в послании к Вульфу, и в послании к Дельвигу возникают темы разочарования и неприязни сменившихся времен, порой до брезгливости по отношению к ним. Развитие тех настроений, о которых он сказал чуть раньше, «Предвижу царство пустоты И прозаические годы»? В общем, да. В послании к Вульфу лишь «православная игра» свайка примиряет поэта с нынешним окружением (и недаром Языков так точно ставит дату под этим посланием: 21 апреля, день основания Дерптского университета, которому до того Языков целую небольшую поэму посвятил, день беззаботной гульбы и веселья, радости и студенческого братства – вполне допустимо предположение, что Языков ставит дату «по смыслу», а не по реальному времени написания, таких примеров в истории русской поэзии мы имеем много; Языкову важно показать, что и праздник выдохся как забытый и застоявшийся бокал шампанского, осталась лишь легкая кислятина без веселых пузырьков). В послании к Дельвигу Языков резко отворачивается от «непристойности» торгашеского и площадного духа нынешней литературной жизни, от того, что «повивальницей» поэзии, успеха или провала стихов, сделалась бессмысленная толпа. От того и всякое вдохновение теряется.

Можно было бы подумать, что Языкова обидела критика, что отвернулся от него широкий читатель и оттого он «брюзжит». Но нет! Языков на гребне успеха и славы, его обожает вся Россия, уже немало романсов появилось на его стихи. Да, уже активно злопыхательствует против него Полевой, но голос этого критика, пусть и известного, тонет в хоре похвал.

И еще одно. Очень часто Языков пишет дружеские послания, не очень задумываясь о том, где и как он их будет печатать. Главное – адресату вручить, а потом можно откликнуться на какую-нибудь просьбу о новых стихах любого из журналов и альманахов, да и тиснуть, если цензура пропустит. Здесь же, он не просто отдает послание Дельвигу, он и пишет его для альманаха Дельвига «Северные цветы», где оно сразу же и выходит, «с колес» отправившись в печать. Если внимательно поглядеть, то можно увидеть: это одно из немногих посланий Языкова, написанных так, чтобы цензуре было не к чему придраться, чтобы оно улеглось в печать от и до. Ни вольностей, зачастую пробрасываемых Языковым походя, ни шуток для узкого круга людей. То есть: Языков (и Дельвиг вместе с ним) рассматривает это послание не как обычное, а как в какой-то степени программное, которое обязательно должно быть обнародовано.

Если мы начнем искать причины не совсем оптимистичного настроения Языкова в это время, то обнаружим, что вокруг Языкова образуется много пустоты, что он неожиданно остро начинает ощущать свое одиночество. Да, дерптские друзья рядом, но… Воейкова уехала лечиться за границу. До Пушкина не доаукаешься. Начавший складываться новый круг распался: Хомяков, не увольнявшийся из гвардии, а бравший долгий отпуск, чтобы заняться литературными делами, возвращается в действующую армию и отправляется на русско-турецкую войну; братья Киреевские отбыли за границу для повышения образования и неизвестно, когда вернутся; разъехались и другие. А кто не разъехался – тот на каторге или в ссылке или воюет, разжалованный в солдаты, как Бестужев (Марлинский), к которому Языков относится с прежними почтением и любовью.

И Дерпт все больше тяготит. Языков прямо-таки взывает к братьям: оплатите мои долги и дайте мне возможность умотать отсюда!

А смерть опять начинает описывать свои круги, ближе и ближе. В начале 1829 года Языков получает с разницей в один день известия о смерти Воейковой и о смерти Грибоедова.

Языков погружается в долгое молчание. Исходя из скорости тогдашней почты, можно прикинуть, что о смерти Воейковой он узнал в районе 20 марта. И лишь в письме родным 24 апреля, больше чем через месяц, он коротко и сухо пробрасывает,