Теперь я жила у медсестры Чонсу и помогала ей по дому: она до сих пор передвигалась с большим трудом. Медсестра пригласила меня к себе, когда мы потеряли наш дом; отец не изменил своего решения и вышвырнул нас вон, хотя дело было расследовано и закрыто. Матери без него стало только спокойнее: она теперь работала служанкой в харчевне. Хозяйка харчевни была ее старинной подругой; как и мать, прежде она работала кисэн.

— Никаких вестей? — спросила мать, когда я пришла ее навестить. — Инспектор не давал знать, когда вернется?

— Пока нет, — ответила я.

Мы сидели на заднем дворе харчевни, рядом с кухней. Там стояли корзины, полные овощей, которые мать нарезала и укладывала аккуратными горками. Чик — чик — чик. Она резала медленно, осторожно, поскольку эта работа была для нее в новинку. Ее лоб сосредоточенно хмурился, лицо было ярким и полным жизни, волосы развевал ветер с гор.

Приятно было видеть ее такой — она словно выбралась из клетки, которую сама же себе и воздвигла.

С каждой нашей новой встречей казалось, что она все больше приходит в согласие с собой и со мной и с каждым разом все больше суетится вокруг меня. «Почему ты до сих пор не поела?» — как-то раз вопросила она, а затем весь день донимала меня лекциями о необходимости есть три раза в день; в следующую же встречу она придумывала что-то новенькое. Сегодня речь пошла об инспекторе.

— А что будет, когда он вернется? — спросила она, глядя на меня. — Расследование закончено. И как прежде уже не будет.

Я взяла головку чеснока и бесцельно повертела ее в пальцах, стараясь не дать словам матери взволновать меня. Временами мать раздражала меня своими вопросами, но я находила в этом странное удовольствие: лучше уж раздражаться, чем терпеть упорное материнское молчание, сопровождавшее меня на протяжении всего моего детства.

— Я просто… — Она тяжело вздохнула. — Просто не хочу видеть тебя обиженной или разочарованной.

Я какое-то время обдумывала ее слова.

— Что бы ни произошло, жизнь продолжается, правда ведь?

«Твоя-то вон продолжилась».

— У меня все будет хорошо, мамочка. Я едва ли о нем думаю последнее время.

Мать выгнула бровь.

— Но ты каждый день ждешь новостей от Чиын.

— Это исключительно из любопытства — мне интересно, как поживает инспектор, — заверила ее я с излишней горячностью. — Как ты сама сказала, расследование закончилось и с тех пор прошло уже несколько месяцев. Он, наверное, уже забыл о нем. Я вот забыла и прекрасно себя чувствую.

— По тебе этого не скажешь. Почему бы тебе не написать ему? Вот и Чиын твердит о том же самом…

— Не стану я ничего писать, — буркнула я. Как-то, набравшись мужества, я написала ему, но затем порвала письмо на мелкие клочки в страхе, что он забыл меня. И в то же самое время я боялась, что я ему все еще небезразлична. — Не собираюсь бегать за мальчиком.

Мать покачала головой, прищелкнула языком и вернулась к своему занятию.

— Я определенно не скучаю по дням моей молодости, — пробормотала она. — Хаотичным дням, полным ненужных ссор и конфликтов.

Тут к матери подбежала молодая служанка и жестом показала куда-то позади себя:

— Аджумма, там у забора слоняется какой-то странный человек. Он давно смотрит на вас.

Я взглянула на ряд блестящих коричневых горшков, на живую изгородь за ними и увидела стоящего под деревом отца. Мать тут же встала и, уходя прочь, пробурчала что-то вроде «глаза б мои его не видели». Но я осталась сидеть, глядя, как человек, так долго отравлявший мне жизнь, неуверенно вышагивает туда-сюда перед калиткой, а затем входит в нее.

В тот день, когда меня вызвали во дворец, я подробно рассказала о своем расследовании — в частности о том, что отец обеспечил алиби принцу Джанхону. В наказание за утаивание свидетельств король лишил отца его титула. И вот уже несколько недель отец каждый день спешил к дворцовым воротам и ждал, не прикажет ли король изгнать его из королевства или казнить; ждал в любую погоду — при дожде, солнце и ветре — решения своей участи.

— Хён-а.

Отец встал передо мной, шляпа его была помята и скособочена, а халат грязен. Теперь он ничем не отличался от простолюдина. Наконец он сел на возвышение на довольно значительном расстоянии от меня — между нами могли поместиться три человека.

— Хён-а, — повторил он дрожащим голосом. — Король был настолько милостив, что восстановил меня в правах. И сказал, что это благодаря тебе. В чем твои заслуги перед ним?

Я содрала кожицу с чесночной дольки.

— Король предложил наградить меня за то, что я сообщила ему правду, — сказала я самым что ни на есть обычным тоном, пристально глядя на отца. Его лоб омрачился, а бледное лицо стало еще бледнее. — И я попросила его величество быть милостивым к тебе.

— Но ты же могла попросить его наградить тебя, — сказал отец, пристально изучая меня, будто стремился обнаружить в моих словах некий тайный смысл. — Могла попросить вернуть твою должность. Но ты попросила о моем восстановлении. Почему?

Я молча выдержала его взгляд — взгляд человека, будившего во мне мысль о том, чего у меня никогда не будет, — о любящем отце. Гармонии в наших отношениях нет и не было, а теперь я поняла, что, если продолжу общаться с отцом, мои чувства к нему обернутся ненавистью. И это сломает меня.

— Потому что, — наконец проговорила я, — в тот день я решила, что я в последний раз буду твоей дочерью.

Я увидела в его взгляде поражение и раскаяние. Он попытался поправить на голове шляпу, а затем шепотом заговорил:

— Думаю, я должен извиниться перед тобой. Я… Прости меня.

Мои глаза увлажнились, в горле запершило так сильно, что я не смогла ничего сказать в ответ. Опоздал он с раскаянием и извинениями. Очень сильно опоздал.

— Хён-а… — В его голосе зазвучала страдальческая нота. А затем, словно его только что осенило, он на мгновение закрыл глаза и прошептал: — Медсестра Хён. — Он с трудом сглотнул, а затем поднял на меня глаза, и в его взгляде читалось теперь спокойствие. — Когда мне понадобится медицинская помощь, могу я прийти к тебе? Мое здоровье уже не то, что прежде…

Постаравшись отринуть все эмоции, я удостоила его коротким кивком. Мы не были больше дочерью и отцом… но, может, у нас сложатся отношения ыйнё и пациента.

Мы долго сидели бок о бок, не произнося ни слова. Я подняла глаза к небу. Боль в груди ослабла;