Сначала компресс.

Взяв на кухне миску, я растолкла ее дном листья и приложила мягкую влажную массу к ране Оджина, не снимая повязки из моей юбки, которая уже помогала крови свертываться. Потом достала из дорожной сумки чистые бинты и осторожно перебинтовала ему грудь и живот.

Потом я перешла к его правой руке, кость которой торчала наружу под каким-то немыслимым углом. Я вправила ее, поморщившись, когда лицо Оджина исказила боль. Затем смазала руку толстым слоем самодельного лекарства и перевязала ее оставшимися бинтами. И все это время меня преследовала одна ужасная мысль: возможно, его правая рука никогда не будет работать так, как прежде.

Оставив пасту из листьев и цветов просачиваться в раны, я снова побежала на кухню. Поставила маленький черный горшок на уже разожженную плиту, наполнила его водой и насыпала в воду цветы пэмддальги. Когда смесь опустилась на дно, я вылила ее в миску и кое-как сумела напоить Оджина. Это средство улучшит циркуляцию крови и ускорит естественный процесс выздоровления.

Когда все было сделано, когда я пустила в ход все, что знала, я, дрожа и чувствуя себя опустошенной, опустилась на пол перед Оджином. В небольшой хижине нас было лишь двое, но образ медсестры Инён продолжал давить на меня, словно она пряталась где-то в тени. «Помни свое обещание», — почти слышала я ее голос, взывающий ко мне из леса.

Я слишком устала, чтобы плакать или думать о том, что меня ждет. Позже я поеду в отделение полиции, попрошу о помощи и буду надеяться, что медсестра Инён все еще привязана к дереву, что ей не удалось сбежать. Позже я найду искусного врача, который зашьет зияющую рану Оджина. Позже я подумаю о том, что нас ждет в столице.

Но пока я отложила письмо и, склонившись над Оджином, положила три пальца ему на запястье, на три ключевые точки, в которых ощущался пульс. Тик-так-тук. Я закрыла глаза, боясь оставлять их открытыми, и прислушалась кончиками пальцев к биению трех ниточек, шепчущих мне извечную историю.

О нашем хрупком существовании и о нашей решимости выжить, несмотря ни на что.

О тайной боли и жажде любви.

Это была история любой жизни, и я очень глубоко, очень болезненно ощущала ее важность, а она тем временем затихала под моими пальцами. Все затихала и затихала, подобно угасающему пульсу убитых женщин, чьи холодные запястья я ощупывала до этого. Слишком многие умерли — их жизни промелькнули, словно вспышки молний, погашенные чьей-то яростью.

И я поклялась себе: «Ты должна помнить о них, Хён-а. И никогда не забывать».

Еще крепче зажмурив глаза, я стала молиться о том, чтобы пульс Оджина не замолкал, чтобы я чувствовала его всегда.

Я молилась, чтобы он не стал еще одним человеком, о котором мне нужно было бы помнить.

Эпилог

Весть о преступлениях принца Джанхона и мести медсестры Инён неминуемо достигла дворца. Это случилось через неделю после нашего возвращения из Кванджу и через два дня после того, как медсестра Инён во всем созналась и была признана виновной. До своей казни она не дожила.

Поскольку она умерла, а состояние Оджина оставалось тяжелым, члены партии старых призвали во дворец меня. Я должна была дать показания против наследного принца. Преклонив колени перед королем Ёнджо и детально изложив все, что я узнала, помогая инспектору, я чувствовала, будто нахожусь на волосок от смерти. Правду можно было легко представить клеветой, а клевета на принца означала смерть. Но его величество был невероятно милостив ко мне; он назвал меня верной подданной — ведь я рассказала ему о том, что скрывали от него во дворце.

Тем вечером, покидая столицу, я гадала, что ждет наследного принца Джанхона и найдут ли отдохновение души медсестры Инён и ее матери — или же они вечно будут скитаться по нашему королевству, исполненному страдания, обиды, горя и бессильного гнева. Знала я лишь, что сделала все возможное для того, чтобы выполнить данное ей обещание.

Я остановилась у дороги, где была предана земле медсестра Инён. И впервые за все это время развернула помятое письмо. Повернув его так, чтобы на него падал свет звезд, я нахмурилась: этот почерк был мне хорошо знаком. Я быстро поняла почему: этот самый почерк Инён имитировала, когда писала листовки.

Инён,

Я счастлива узнать из твоего письма, что все у тебя в порядке. Когда хорошо моей дочери, хорошо и мне.

Вместе со своей любовью посылаю тебе кусок высококачественной хлопковой ткани, плотно свернутый и перевязанный веревкой. Я навещу тебя во время Чхусока[37]. На этом я закончу свое письмо, хотя мне еще многое хотелось бы тебе рассказать.

Омма [38], двадцать пятое число пятого месяца.

Эти слова железным шаром вонзились мне в грудь, и я тяжело выдохнула. Это было самое обычное письмо, написанное матерью дочери. Но даже обычное обернется неоценимым сокровищем, если его отобрать — разорвать на части, раздеть догола и оставить гнить в горах, подобно телу матери Инён.

Она не должна была умереть.

— Желаю вам обеим хорошей загробной жизни, — прошептала я, вырыв в земле небольшую ямку и опустив в нее письмо. Засыпая ее обратно землей, я молчала, на сердце у меня было тяжело.

Утешение я могла найти, лишь воображая их будущую жизнь. Может, Инён откроет глаза и обнаружит, что она снова ребенок, которого держит на руках мать — а у ее мамы ласковое, улыбающееся лицо и она агукает над своей дочуркой. Они проживут долгую жизнь, вместе состарятся, и на этот раз — пожалуйста, хотя бы на этот раз — они не расстанутся и выберут для себя иной путь.

Путь, который не приведет во дворец.

* * *

Ни Оджин, ни я не попали на праздник фонарей. Он уехал из столицы в горную провинцию Канвондо — его отвез туда по совету врача обеспокоенный его здоровьем дядя. Они лелеяли надежду, что природа целительным образом подействует на Оджина, поможет восстановиться. Что же касается меня, то я не пошла на праздник, зная, что при виде фонарей только острее почувствую отсутствие Оджина.

Он написал мне письмо, в котором я смогла разобрать только два слова: «Жди меня».

Я не ответила ему: не знала, что бы такое написать. Вместо этого я ждала новых известий о нем от Чиын.