В раннесоветскую эпоху арктический колониальный дискурс не был единым и тотальным. Историография описывает как минимум две модели колониального воображения коренных народов Севера, которые зависели от разных социальных контекстов и теоретических позиций колонизаторов138. Так, Н. Б. Вахтин выделяет два направления в Комитете Севера: «консервативное» («этнографическое») и «радикальное» (Вахтин, 1993: 21–24). С моей точки зрения, правильнее говорить о трех группах интересантов, которые формировали образ коренных народов Севера в раннесоветский период. Во-первых, это те, кого я называю североведами. Как правило, это были ученые, тесно связанные с этнографическим знанием и являвшиеся членами Комитета содействия народностям северных окраин при Президиуме ВЦИК (Комитет Севера) (Слезкин, 2008: 176–188)139. Они воспроизводили дискурс «индигенного антропоцена» (Stas, 2022), суть которого заключалась в освоении арктических территорий за счет коренного населения и экстенсивного расширения их традиционного хозяйства. Во-вторых, я выделяю две группы технократов, то есть идеологов-большевиков, советских функционеров, плановиков, экономистов, ученых-естественников, инженеров и специалистов, которые декларировали значимость технического прогресса, приобщение к технике среди коренных народов и продвигали идею образования «туземного пролетариата» (Стась, 2021). Первая группа технократов, такие как П. Г. Смидович, А. Е. Скачко, В. Д. Виленский-Сибиряков, находилась внутри Комитета Севера и в какой-то степени прислушивалась к этнографам. Вторая группа технократов – Б. В. Лавров, А. П. Курилович, О. Ю. Шмидт, С. А. Бергавинов и др. – была связана с организациями Комсеверпуть и Главсевморпуть. Они поддерживали радикальные практики «социалистического» преобразования коренных народов – седентаризацию и пролетаризацию. В центре моего исследования находятся взгляды главным образом технократов, которые регулярно артикулировали представления об СМП в публичной сфере.

Вслед за Николасом Томасом я склонен считать, что колониальный дискурс не был направлен на коренное население (Thomas, 1994: 57–58), а предназначался советским функционерам как инструмент категоризации, облегчавшей контроль и управление гетерогенными сообществами. При этом практика колонизации территории слабо соответствовала риторике (Keal, 2003: 48). В то же время, опасаясь попасть в классическую ловушку представлений о «безмолвствующих субалтернах», я не утверждаю, что коренные народы были только жертвами промышленного освоения: социальная жизнь в Арктике была намного сложнее, и коренные жители в некоторых ситуациях могли становиться активными агентами140.

В советской практике историческая реконструкция событий осложнена спецификой письменных источников, зажатых в тисках усвоенного навыка «говорить по-большевистски». Большевистский язык позволял советским институтам расширять свою власть в Арктике посредством описания и классификации «другого» (Ssorin-Chaikov, 2016: 716), а колониальный дискурс на местах подпитывался «другими», овладевшими этим языком. Тем не менее почти все герои моего рассказа – это советские технократы, которые конструировали индигенный мир Северного морского пути извне.

ДВА КОМИТЕТА

В период создания СССР этнографический дискурс приобретал все большее влияние141, так как процесс освоения Севера зависел не только от создания торговых и промышленных центров, но и от экономического переустройства хозяйства коренного населения (Миротворцев, 1923: 74–75). В Госплане РСФСР развитие арктической навигации было неотделимо от вопроса об «инородцах». Плановик Н. П. Миротворцев в своем проекте экономического и административного устройства территорий Сибирского Севера писал:

«Ожидаемое развитие экономики Сибирского Севера в связи с Северным морским путем целиком связано с товарообменом с заграницей и федерацией. Нужны будут крупные капиталы, чтобы вызвать эту экономику к жизни, и кроме того, для выявления ее надо создать промышленную колонизацию Севера с промышленными и торговыми центрами. Колонизационный вопрос тесно связывается с вопросом о положении сибирских инородцев и о возможных перспективах их развития, как единственного пригодного элемента для освоения обширных пространств северной тундры» (там же: 74).

В созданном в 1924 г. Комитете Севера высказывалась подобная точка зрения – северные моря были наиболее доступными и дешевыми путями к отдаленному Северу (Леонов, 1928: 98). Член Комитета В. Д. Виленский-Сибиряков указывал, что с расширением СМП начнет постепенно развиваться и хозяйство Севера Западной Сибири (Виленский-Сибиряков, 1926: 9, 11). По мнению другого известного члена Комитета С. А. Бутурлина, водный транспорт удовлетворял весь северный грузооборот (Бутурлин, 1926: 26–27). Согласно биогеографу Б. М. Житкову, также являвшемуся членом Комитета, развитие речного транспорта связывалось в том числе с постройкой культбаз для местного населения, что позволяло «небольшим судам с двигателями» проникать в глухие притоки больших рек и таким образом служило «постепенному оживлению и экономическому подъему обширного края» (Житков, 1929: 102–103). Регулирование морских и речных путей сообщения могло осуществляться совместно с торгово-заготовительной работой, содействовать заселению прилегающих районов и побуждать к формированию хозяйственной и промышленной жизни (Фомин, 1925: 142). Для этого Комитет Севера предлагал Карским экспедициям при заходах в устья рек Оби и Енисея завозить попутно необходимое снабжение для местного населения (ружья, огнестрельные припасы, рыболовные снасти, химические продукты и соль) (там же: 147, 156).

Таким образом, для североведов вопрос освоения Севера означал в первую очередь рационализацию и механизацию традиционного хозяйства коренного населения. Специалисты предупреждали, что рассчитывать на это можно было только в полосе, непосредственно примыкающей к побережью, и по Оби и Енисею, так как именно здесь велась торгово-промышленная деятельность (Авчинников, 1925: 262). Члены Комитета Севера надеялись, что СМП сможет стать транспортной артерией для экспорта товаров местного хозяйства. Так, этнограф Л. И. Доброва-Ядринцева досадовала, что коренное население не было привлечено к рыбному промыслу экспортного значения в низовьях Енисея (Доброва-Ядринцева, 1930: 92); известный зоолог С. В. Керцелли предлагал сделать оленье мясо экспортным товаром СМП (Керцелли, 1929: 131); тобольский северовед П. И. Сосунов обосновывал рентабельность производства консервированной рыбной продукции из Тазовского района на экспорт через Новый Порт (Сосунов, 1931: 63–64). Тем не менее это были единичные предложения: как правило, членов Комитета Севера больше интересовало переустройство традиционного хозяйства на социалистических началах. Только к началу 1930‐х гг. некоторые члены Комитета Севера стали признавать за водным, речным и морским, транспортом решающее значение для национального строительства, снабжения и развития промышленности (Резолюция… 1931: 152).

Первые организаторы Карских экспедиций точно так же не уделяли проблеме традиционных промыслов особого внимания: в документах Комсеверпути отсутствовали планы по их преобразованию. Комитет Севера отмечал, что суда Комсеверпути пока не способствуют подобной колонизации, поскольку принимают только транзитные грузы, но не товары для местных жителей (Фомин, 1925: 147). Вероятно, во время первых Карских экспедиций контакты с коренными жителями ограничивались неизбежными случайными встречами, которые не находили отражения в планах и отчетах экспортных компаний.

В большей степени везло тем, кто занимался исследованиями суши: геологи Комсеверпути не могли не столкнуться с этническим разнообразием Арктики. Для знаменитого норильского