потрясли всех в зале суда. Толпа с ужасом слушала рассказы Блахи о том, как заключенных «морозили и отогревали, доводили до смертного состояния и возвращали к жизни» и в конце концов убивали. Покровский допросил Блаху в попытке прояснить его показания. Верно ли будет сказать, что Дахау был лагерем смерти и что там применялись разные методы уничтожения? Блаха ответил «да». Он показал, что все происходившее в лагере было связано с «планом уничтожения» и что «с русскими пленными всегда обращались хуже всего». Полевой впоследствии вспоминал, как он и другие советские корреспонденты всю вторую половину дня провели в комнате для прессы во Дворце юстиции, обсуждая показания Блахи с нарастающим гневом. «Вурдалаки – вот кто они», – сказал о подсудимых писатель Леонид Леонов. «Цивилизованные дикари, мы загоним в вашу могилу осиновый кол, – объявил Вишневский. – Загоним по самую маковку»[723].

* * *

Руденко и Горшенин продолжали работать в Москве над советскими выступлениями, поддерживая связь с руководством. 12 января Горшенин послал переработанный черновик руденковской речи Сталину, «четверке Политбюро», Жданову и Вышинскому. В тот же день он послал Молотову на рассмотрение еще два важных документа. В первом перечислялись вопросы, составленные комиссией Вышинского для советских обвинителей, чтобы те могли задать их подсудимым на перекрестных допросах. Горшенин признал, что эти вопросы «могут изменяться в ходе допроса». Второй документ на 21 странице перечислял доказательные материалы, собранные Горшениным и Руденко для советских обвинителей и рассортированные по четырем разделам Обвинительного заключения[724].

В этот список входили не только документы, уже представленные американцами и британцами, но и множество новых материалов из трофейных архивов. В разделы о заговоре и преступлениях против мира входили как уже известные документы вроде плана «Барбаросса», так и новые, полученные от НКВД и Смерша, – в том числе данные под присягой показания Бушенхагена и Паулюса о планах вторжения в Советский Союз[725].

В разделы о военных преступлениях и преступлениях против человечности входили директивы армейского Верховного командования об обращении с советскими военнопленными, уже представленные суду американцами, а также десятки докладов Чрезвычайной государственной комиссии о нацистских зверствах. К этим материалам Горшенин и Руденко добавили меморандумы из архива Розенберга и доклады польской и югославской комиссий по военным преступлениям. Горшенин и Руденко также предложили, чтобы советское обвинение представило в качестве доказательств и фото- и киноматериалы, и вещественные доказательства вроде мыла, сваренного из трупов жертв концлагерей[726].

К тому моменту студия Кармена завершила работу над тремя документальными фильмами, запланированными к показу в Нюрнберге, и 13 января партийный отдел пропаганды утвердил их. Фильмы были смонтированы из киноматериалов, заснятых советскими операторами, и фрагментов немецкой кинохроники. Тридцатиминутный фильм об уничтожении немцами советской культуры рассказывал об артобстрелах дворцов и музеев в блокадном Ленинграде и о разграблении церквей в России и Украине. В сорокаминутном фильме о разрушении советских городов были кадры выжженных дотла кварталов Минска, Смоленска, Новгорода, Курска и других городов. Последний фильм длительностью 45 минут был посвящен зверствам, совершенным в отношении мирных жителей и военнопленных; в него входили кадры из Майданека и Аушвица, заснятые советскими операторами во время освобождения этих концлагерей Красной армией[727]. Все эти фильмы должны были показать в подкрепление доказательств, представляемых советской стороной обвинения.

Поздно ночью 13 января Сталин принял в Кремле Горшенина и Руденко для очередного разговора о выступлениях советских обвинителей. Их сопровождал нарком юстиции Николай Рычков (недавно включенный в комиссию Вышинского)[728]. Встреча продолжалась всего 10 минут – этого Сталину хватило, чтобы снова высказать недовольство советской вступительной речью.

После этой встречи Руденко и Горшенин переписали фрагмент речи, чтобы напрямую опротестовать заявления защиты о превентивной войне. Они добавили новый раздел, напомнив суду, что еще до нападения на СССР, «заранее», Гитлер и его клика разработали план вторжения, очертили территории, которые хотели захватить, и выработали методы их разграбления и истребления жителей. Теперь в речи подчеркивалось, что «подлинные документы гитлеровского правительства» полностью разоблачают «всю лживость и смехотворность» аргументов о «превентивном» характере нападения[729].

Руденко и Горшенин также переписали раздел о преступлениях против человечности, уделив больше внимания преступлениям немцев против религии в России и Украине, включая осквернение церквей, синагог и часовен. Сталин знал, что это произведет нужное впечатление на международной арене. Они добавили яркие детали, описав, как немецкие солдаты держали своих лошадей и собак между церковными скамьями, щеголяли в церковных ризах и изготовляли нары из икон[730]. Такой подход был рискованным – ведь и сами большевики в ходе антирелигиозной кампании 1920-х годов грабили церкви, синагоги и мечети и находили культовым зданиям новое применение. Но 1920-е годы казались далеким прошлым.

Пока советские обвинители в Москве заканчивали подготовку к своему выступлению, американцы и британцы начали подытоживать доказательства вины подсудимых второго ряда по Разделам I и II – и еще дальше раздвинули свои границы. 14 и 15 января британцы подытожили свои обвинения против адмиралов Карла Дёница и Эриха Редера. Британский помощник обвинителя Фредерик Элвин-Джонс перечислил доказательства участия Редера в нападениях на Норвегию и Советский Союз. Он зачитал отрывок из меморандума от 15 июня 1941 года (за шесть дней до вторжения в СССР), где Редер призывал немедленно уничтожить русские подводные лодки в Балтийском море. Затем Элвин-Джонс упомянул о военных преступлениях Редера на море – и тем самым вышел за границы Раздела III[731]. Советские представители тщательно подготовили свои обвинения против Редера (одного из двух нацистских руководителей, привезенных ими в Нюрнберг) после длительных допросов его в Москве. И снова их опередили.

* * *

С начала Нюрнбергского процесса прошло почти два месяца. Не считая кратких советских и французских выступлений на перекрестных допросах, до сих пор это было чисто англо-американское предприятие. Не этого ожидала советская сторона. Никто из членов советской делегации или комиссии Вышинского (и меньше всех сам Вышинский) не предвидел, что американцы и британцы будут выступать в суде столько времени или что Джексон зарезервирует за собой такую большую порцию обвинений. Советская сторона удачно воспользовалась добавочным временем, чтобы подготовить свои выступления, – но она месяцами занималась в основном тем, что реагировала на повестку, навязанную американцами. И вот наконец настала очередь французам представить свои обвинения в военных преступлениях и преступлениях против человечности. Советские представители снова должны были ждать, пока французы закончат, но уже не так напряженно. Они знали, что французы не создадут таких проблем, как американцы и британцы.

Утром 17 января французский главный обвинитель Франсуа де Ментон взошел на трибуну, чтобы произнести свою вступительную речь,