охранявшие комплекс. При внимательном рассмотрении оказалось, что бумаги были отчетами Чрезвычайной государственной комиссии о военных преступлениях в Сталинграде, при этом половина пакета отсутствовала. Очевидно, бумаги взяли из принадлежавшего советской делегации грузовика «Студебекер», припаркованного во дворе комплекса. Советский солдат доложил о находке своему командиру, а тот увидел, что грузовик наполовину пуст, и заключил, что немалая часть советской документации сожжена[713].

В следующие несколько дней американские следователи выяснили, что проблема уничтоженных советских документов раздута. Грузовик был изначально заполнен документами только наполовину; не хватало лишь части одной стопки. Покровский подтвердил эту информацию и сообщил американским властям, что это не скажется серьезно на работе советских обвинителей. Однако осталось загадкой, кто вытащил документы из грузовика. Американский охранник заявил, что нашел открытый пакет документов на земле рядом с грузовиком, решил, что это мусор, и употребил для растопки оберточную бумагу, шнур и некоторые документы. Охранник, дежуривший непосредственно перед ним, попытался свалить вину на советскую сторону: он утверждал, что это не его работа – охранять груз в машине от жителей советского жилого комплекса. Отчет американских следователей был переслан в Москву. Этот эпизод усилил растущее недовольство советских представителей жизнью под властью американцев[714].

В разгар скандала с советскими документами американское обвинение вызвало свидетелей для дачи показаний о преступлениях германского Генерального штаба и Верховного командования. В середине дня 7 января на свидетельскую трибуну взошел Эрих фон дем Бах-Зелевский, в прошлом высший руководитель СС в оккупированной центральной части России. Он рассказал о роли вермахта в антипартизанской кампании в Советском Союзе. В ответ на вопросы Тейлора Бах-Зелевский объяснил, что большинство антипартизанских акций проводили не эсэсовцы, а регулярные воинские части в составе вермахта. Он также рассказал суду, что против мирных жителей часто совершались карательные акции под предлогом борьбы с партизанами, а также то, что Верховное командование было хорошо осведомлено об этих акциях и связанных с ними зверствах. Кроме того, он утверждал, что инструкции об антипартизанских операциях были составлены намеренно туманно, из-за чего ожидаемо влекли то, что он теперь называл «полной анархией»[715].

Затем Покровский задал Бах-Зелевскому ряд вопросов об антипартизанской кампании. Верно ли он понял, что командиры могли объявить партизаном кого угодно? Правда ли, что это служило предлогом для массового уничтожения славянского и еврейского населения на оккупированном Востоке? Бах-Зелевский ответил утвердительно и признал, что военное командование знало о целях антипартизанской кампании. Он вспомнил речь Гиммлера накануне войны с Россией, где тот открыто провозгласил, что цель кампании в Советском Союзе и в Восточной Европе – уменьшить славянское население примерно на «30 миллионов»[716].

Адвокаты защиты выстроились в очередь для перекрестного допроса Бах-Зелевского. Адвокат Розенберга Альфред Тома спросил, был ли призыв истребить 30 миллионов человек отражением личного мировоззрения Гиммлера или он соответствовал нацистской идеологии. Бах-Зелевский объявил, что верно второе. «Если десятилетиями проповедуют, что славяне являются низшей расой, что евреи вообще не являются людьми, – неминуем именно такой результат». Когда Бах-Зелевский закончил, Геринг вскочил в бешенстве. Он объявил Бах-Зелевского «самым кровавым убийцей» из всех и обозвал «свиньей и предателем». Один советский представитель впоследствии вспоминал, что переводчики не перевели слов Геринга, но «большинство присутствовавших в зале и без перевода понимали» их[717].

Покровский умело допросил Бах-Зелевского и вообще хорошо справлялся в отсутствие Руденко. Затем 8 января Джексон и Максуэлл-Файф объявили суду, что американцы и британцы начнут зачитывать заключительные речи об уголовной ответственности отдельных подсудимых за заговор и преступления против мира (Разделы I и II). Они объяснили, что цель – свести для Трибунала воедино все доказательства, представленные в суде на данный момент. Это, по словам Максуэлл-Файфа, не значило, что обвинение против бывших нацистских руководителей близится к концу. Французские и советские обвинители скоро представят доказательства военных преступлений и преступлений против человечности (Разделы III и IV), которые также могут относиться к конкретным подсудимым[718].

Что происходило? Джексон был как никогда решительно настроен принести в послевоенную Европу американские идеи о правосудии. Он разработал эту стратегию, чтобы закрепить американский контроль над самыми важными, на его взгляд, разделами обвинения. Он считал, что и СССР, и Франция слишком морально скомпрометировали себя своим сотрудничеством с Гитлером во время войны и потому, как он сказал Тейлору, не могли оказать «убедительной, а тем более решающей поддержки» обвинениям в «заговоре» и «преступлениях против мира». И потому он убедил Максуэлл-Файфа, что лучше всего будет подытожить эту часть обвинения, пока советские и французские обвинители еще не успели взойти на трибуну[719].

Сотрудничество четырех держав, и в лучшие-то времена зыбкое, уступало место обидам и подозрениям – как в Нюрнберге, так и в остальном мире. Трумэн и Джексон с одинаковой неприязнью смотрели на Советский Союз. За несколько дней до того Трумэн послал резкое письмо госсекретарю Джеймсу Бирнсу, в котором раскритиковал образование коммунистического правительства в Румынии (что отчасти было результатом дел Вышинского) и продолжавшееся присутствие советских войск в Иране. Трумэн ворчал, что тем летом на Потсдамской конференции США «столкнулись со свершившимся фактом» советского доминирования в Польше и СССР «с тех пор создавал нам головную боль». Он ясно дал понять, что больше нет места для компромиссов. Он устал «нянчиться с Советами»[720].

Джексон начал претворять в жизнь свой план – подвести черту под Разделами I и II, – когда Руденко и Горшенин еще работали в Москве над сталинским поручением переработать советский план процесса для охвата всех четырех разделов. Остальные советские обвинители провели ту неделю в Нюрнберге, наблюдая, как американцы и британцы по очереди подытоживают свои доказательства вины подсудимых, сидевших в первом ряду (Гесса временно пропустили, поскольку его адвокат Гунтер фон Роршайдт сломал стопу)[721]. Максуэлл-Файф представил решающие доказательства предательства Риббентропом Советского Союза, включив в доказательства советско-германский Пакт о ненападении – подписание которого, конечно, организовал Риббентроп, – а затем продемонстрировал планы Риббентропа нарушить этот договор, в том числе его переписку с Розенбергом весной 1941 года о трудностях, которые могли бы возникнуть после немецкой оккупации России и Украины. Максуэлл-Файф также рассказал о роли Риббентропа в планировании военных преступлений и преступлений против человечности, поспешно оговорившись, что роль подсудимого в совершении этих преступлений будет, конечно, освещена его «друзьями и советскими коллегами»[722].

Американские и британские монологи прервались днем пятницы 11 января, когда американское обвинение вызвало свидетеля, недавно прибывшего в Нюрнберг. Это был доктор Франц Блаха, чешский хирург, ранее заточенный в Дахау, – первый бывший узник концлагеря, выступивший перед Трибуналом. Его показания о нацистских «медицинских экспериментах»