Шрифт:
Закладка:
– Так и есть. Я прекрасно знаю, почему работа на конюшнях предпочтительнее дворца.
– Тогда помогите мне понять, ради чего возвращаться. Я вижу здесь только ложь, притворство и… опасность.
– Я мало что еще могу предложить.
Кестрин облокачивается на кресло, склонившись над спинкой. Несколько прядей выпали из тугой прически и легли узором теней на его лоб. Он выглядит усталым, измотанным до предела. Гаснущий очаг бросает на его черты последние отсветы тепла, наводящие на мысли о последних проблесках жизни в лице умирающего.
– И все-таки? – Мой вопрос выходит почти умоляющим.
– Если не годится ни власть, ни благополучие, ни положение, ни посильная защита, ни моя личная забота о восстановлении справедливости, – он поднимает голову и смотрит мне в глаза, – то что вообще остается?
Должно же быть что-то еще в жизни здесь – в его жизни – кроме всего названного? Но покуда он сам этого не видит, не сможет предложить и мне.
– Я не могу ответить вам на это, заид.
– Да, – соглашается принц, не отводя взора. – Понимаю.
Он отступает на шаг и криво усмехается:
– Я никогда больше не стану относиться к яблочным пирогам по-прежнему, вериана.
Я натягиваю на лицо подобие улыбки:
– Да уж, постарайтесь. И если придумаете, как добиться преданности без этих пирогов…
– Не думаю, что смогу. Я слишком долго живу при дворе.
– Возможно, вам стоит прийти и поработать у гусей, – предлагаю я шутливо. – Их можно ненадолго приманить лакомством, но забывают они его тоже легко. Очень наглядный урок.
– Пожалуй, нанесу визит.
– Хотелось бы посмотреть, как они вас примут, – откликаюсь я, прекрасно понимая, что такого точно не увижу никогда. – Уже поздно, заид, а мне работать с рассвета. Позволите откланяться?
Я шагаю к дверям.
– Плащ, верия. – Кестрин указывает на переброшенную через спинку кресла одежду.
Я качаю головой:
– Он не мой. Не стоило и вовсе его принимать.
Принц морщится:
– Плащ – не яблочный пирог, если речь об этом.
– Нет?
– Вы же мерзли. Я видел вас однажды издалека на верховой прогулке. Видел, как вас треплет ветер. И снова почувствовал, как вам холодно, в день, когда умер ваш конь. – Он берет одежду с кресла и несет мне. – Возьмите его, верия. Если не хотите носить, отдайте кому-нибудь. Только не возвращайте.
Я неловко принимаю плащ.
– Как пожелаете.
– Это едва ли. – Он проходит мимо меня и отпирает дверь. – Идите с миром, вериана.
Я склоняю голову и молча выскальзываю наружу.
Матсин с непроницаемым лицом ждет в коридоре. Я следую за ним лабиринтами галерей к маленькому дворику, где меня, по его словам, ожидает карета. Повернув в очередной коридор, я бросаю взгляд в затейливо украшенное зеркало на стене напротив. Великолепное, высокое и блестящее, обрамленное золотом и серебром. Отражение в нем бледное, в белесом саване, с волосами и глазами черными, как ночь…
Я встаю как вкопанная, прикипев взглядом к зеркалу. Сердце громом грохочет в ушах. Но нет, теперь на меня смотрит лицо, с которым я давно сжилась, – обветренные губы, загорелая кожа, непослушные рыжие волосы.
– Верия?
Я смотрю в глубь зеркала и ищу видение, мелькнувшее мгновение назад. Ищу Даму. И даже не находя, все равно знаю – она наблюдает. Что из произошедшего между мной и Кестрином – ее игра? И не сыграла ли я ей на руку?
Матсин переводит взгляд с меня на зеркало.
– Что-то не так, верия?
Я мотаю головой и продолжаю путь на неверных ногах.
– Ничего. Пойдемте дальше.
Следующий день с самого рассвета дышит теплом. В воздухе витает дурманящий запах зелени, за углом гусиного сарая выглянули из-под земли крошечные фиолетовые цветочки. Стадо нетерпеливо гогочет, птицы карабкаются друг через друга, торопясь покинуть свою зимнюю тюрьму, гусаки от предвкушения забывают щипаться.
Меня поражает, как быстро делается утренняя работа. Хотя Корби ушел на пастбище приглядывать за стадом и не помогает мне, я все равно управляюсь за час. Но без вертящихся под ногами птиц, упрямо оберегающих свои владения, это едва ли удивительно. Закончив в сарае, я занимаюсь с гнедой и ухожу к гусиным лугам.
У ворот останавливаюсь под головой Фалады, истрепанной ветрами и серой от пыли. Я собираюсь лишь прошептать его имя, как делала уже много раз прежде, но вдруг, к своему удивлению, продолжаю уже вслух.
– Мы поговорили с принцем, – произношу я в гулкой тишине свода. Здорово преуменьшаю, разумеется. – Свадьба уже через семь недель. Он знает, Фалада. Прекрасно знает, что именно случилось, но не отменяет ее. Хочет, чтобы я выбирала. А я не хочу… не хочу выходить за него, не хочу жить при дворе, проводить остаток дней в страхе перед Дамой. Я не представляю, как мне быть.
Едва слышно, будто падающий листок, шелестит слово принцесса. И больше ничего.
Тихий вечер на пастбище тянется намного дольше, чем мне хотелось бы провести в раздумьях о беседе с Кестрином, о все еще наблюдающей Даме и о том, что Валка продолжает играть в принцессу, когда Кестрин уже называет ее изменницей и говорит о наказании. Я рада наконец подняться и погнать гусей обратно в сарай.
Рядом со входом в него ждет слуга. Переминается с ноги на ногу, скрестив руки и воротя нос от запахов скота.
– Заида Алирра желает видеть вас нынче вечером, келари, – говорит он, когда я захлопываю калитку за Корби. – Мне велено вас проводить.
– Хорошо.
Надо было придумать, как поступить в Валкой, что сказать ей во время неизбежной следующей встречи, но я так ничего и не решила. Я откажусь писать за нее письмо домой, не буду больше поддерживать этот спектакль, но как справляться с ней дальше – не знаю. Ничего не поделаешь, приходится размышлять обо всем по пути во дворец под равномерное постукивание посоха.
Валка сидит в кресле в передней гостиной и ждет меня; прислужниц нигде не видно. Наряжена и причесана она великолепно, волосы уложены в произведение искусства, нефритовая туника и золотистые юбки едва гнутся от вышивки.
– Вечером бал? – спрашиваю я сразу после ухода слуги, прекрасно зная, что этикет предписывает ей говорить первой.
Она раздувает ноздри, но потом улыбается:
– Завидуешь?
– Ничуть. Что тебе нужно?
– Последнее письмо.
– Ты знаешь ответ.
– У всякого есть цена.
– Думаешь, что знаешь мою? – На миг вспоминается Кестрин и яблочные пироги.
