В различных рассказах конармейского цикла национальная идентичность Лютова меняется в зависимости от его собеседников. В более поздних редакциях этих текстов Бабель все реже ассоциирует себя с еврейскими персонажами и все чаще с украинскими. В издании «Конармии» 1932 года завершающим рассказом цикла является не «Сын рабби», а «Аргамак». «Аргамак» – это история о лошади, с которой рассказчик не может справиться, и о казаках, чьей дружбы ему не удается добиться.

И. Е. Репин. Запорожцы пишут письмо турецкому султану. 1891 год. Холст, масло. 203 х 358 см. Публикуется с любезного разрешения Государственного Русского музея, Санкт-Петербург

В конце концов Лютов избавляется от неуправляемого коня, переводится в другую часть и примиряется с судьбой: «Сон мой исполнился. Казаки перестали провожать глазами меня и мою лошадь» [Бабель 1991, 2: 135]. Фрейдин интерпретирует это как ассимиляцию: «Похоже, что автор меняет своего непокорного конармейского Пегаса на прирученную лошадь – и все ради того, что в социологии обозначается термином “пассинг”!» [Freidin 2009: 37]. Возможно, это дополнение к конармейскому циклу было попыткой Бабеля мифологизировать казаков в годы насильственной коллективизации 1929–1930 годов, когда на Украине царил страшный голод.

Великая Старица

В 1930 и 1931 годах Бабель совершил несколько поездок в Бориспольский район, где своими глазами увидел, как проходит насильственная коллективизация. При жизни писателя был опубликован только один рассказ, написанный по итогам этих поездок. «Гапа Гужва» была напечатана в «Новом мире» в 1931 году и датирована весной 1930 года. В начале рассказа имелось примечание: «Первая глава книги “Великая Криница”» [Бабель 1991, 2: 563]. Второй рассказ, «Колывушка», тоже датированный весной 1930 года, был найден в архиве Бабеля и опубликован посмертно [Бабель 1963]. Действие этого рассказа должно было происходить в местечке Великая Старица (у Бабеля – Великая Криница), крупном селе в 50 км к востоку от Киева, в 30 км к северу от Воронькова, где родился Шолом-Алейхем, и в 200 км к западу от Сорочинец – родины Гоголя. В письме от 11 февраля 1931 года Бабель писал сестре: «Хочу еще побывать в приснопамятной Великой Старице, оставившей во мне одно из самых резких воспоминаний за всю жизнь» [Бабель 1991,1: 313]. Можно сказать, что, хотя и «Конармия» содержит многочисленные отсылки к Гоголю, в рассказах о коллективизации, действие которых происходит в самом сердце украинского литературного коммерческого пейзажа, Бабель по сути дописывает начатую Гоголем историю. Если Гоголь в 1829 году уехал в Петербург, чтобы показать столичному читателю, как выглядит украинская сельская ярмарка, то Бабель в 1929 году вернулся в те же самые места, чтобы стать свидетелем того, как Советский Союз уничтожает этот коммерческий пейзаж и устанавливает там новый порядок.

Словно для того, чтобы подчеркнуть свою преемственность от Гоголя, Бабель начинает «Гапу Гужву» со сцены, очень напоминающей карнавальную свадьбу в финале «Сорочинской ярмарки». Только в рассказе Бабеля происходит не одна свадьба, а шесть: «На масляной тридцатого года в Великой Кринице сыграли шесть свадеб» [Бабель 1991, 2:187]. Уже в самых первых предложениях «Гапы…» Бабель показывает, как нарушаются все правила и обычаи. Как указывает Кэрол Эвинс, хотя масленичные ярмарки были обычным делом, венчаться в эти дни по православным обычаям было нельзя[307]. Описывая эти масленичные свадьбы, Бабель показывает нам доходящее буквально до варварства буйство местных жителей («обычаи старины возродились»), проявлением чего является поведение одного из сватов, настаивающего на своем праве «пробовать невесту». Из шести простыней, поднятых на шестах после первой ночи, «только две были смочены брачной кровью» [Бабель 1991, 2: 187].

Гапа Гужва, заглавная героиня рассказа и сельская проститутка, царит на этих праздничных гуляниях. Она взбирается на крышу хаты, срывает одну из испачканных кровью простыней и размахивает ею перед толпой, держа в другой руке бутылку водки: «Гапа опрокинула бутылку себе в рот; свободной рукой она размахивала монякой. Внизу гремела и плясала толпа» [Бабель 1991, 2: 187]. Когда заканчивается спиртное, она вскакивает на свою кобылу и мчится за добавкой. Отплясывая со своим любовником, «чужим мужем» Гришей Савченко, она «разлеталась no-городскому» [Бабель 1991, 2: 188]. Когда на третий день свадеб воцарились полный хаос и разгул, Гапа одна остается плясать в пустом сарае:

Она кружилась, простоволосая, с багром в руках. Дубина ее, обмазанная дегтем, обрушивалась на стены. Удары сотрясали строение и оставляли черные, липкие раны.

– Мы смертельные, – шептала Гапа, ворочая багром [Бабель 1991,2: 188].

Сексуальная раскованность Гапы, ее физическая мощь и здоровый аппетит (в какой-то момент она достает из-под юбки пакет с семечками) олицетворяют собой коммерческий пейзаж со всеми его товарами, суматохой и опасностями. Население Великой Криницы ведет себя так, словно наступает конец света, и проститутка Гапа становится автором-торговцем, который управляет этим процессом.

На этих гуляниях царит атмосфера буйного карнавала, которому присущи почти все те элементы неофициальной культуры, которые отмечает Бахтин в своей книге о Рабле: «Площадь была средоточием всего неофициального, она пользовалась как бы правами “экстерриториальности” в мире официального порядка и официальной идеологии, она всегда оставалась “за народом”» [Бахтин 1990: 170]. Разгул, творящийся во время этих свадебных гуляний, является вызовом той самой официальной идеологии, рупором которой в «Гапе…» является не представитель Церкви, а Ивашко, уполномоченный РИКа (районного исполнительного комитета) по коллективизации[308]. Хотя Гапа предлагает Ивашко разделить с ней традиционный свадебный каравай, он отказывается принимать участие в праздновании: «Мне нетактично с вами каравай делить, – сказал он, – разве ж вы люди?.. Вы ж на собак гавкаете, я от вас восемь кил весу потерял…» [Бабель 1991, 2: 189]. Символично, что Ивашко, не сумевший убедить сельчан вступить в колхоз, жалуется на потерю веса, тем самым как бы предвосхищая голод, который в действительности вскоре наступит на Украине в результате этой самой коллективизации [Бабель 1991, 2: 188]. Более того, фраза «Вы ж на собак гавкаете» является далеко не единственным примером сопоставления людей с животными в этом тексте. Гапа презрительно сравнивает своих дочерей с верблюдами и удивляется: «откуда они ко мне?» [Бабель 1991,2: 190]. Усы коротконогого Трофима «поднялись, как у моржа» [Бабель 1991, 2: 190]. Чужаки, явившиеся в село для того, чтобы провести коллективизацию, и Гапа, самый авторитетный житель Великой Криницы, воспринимают сельчан как животных, которых, возможно, необходимо приручить. Даже у Ивашко оказываются «зрачки больной кошки», что, возможно, и объясняет его неспособность управиться с местными жителями, которых он сравнивает с собаками [Бабель 1991, 2: 188].

Нарушение существующих правил и неповиновение