Шрифт:
Закладка:
Лютов ощущает родство с Гедали как еврей и как торговец – мы видим это по тому, как они вместе проводят субботу. Для них это словно последний шабат и конец базара. В этот миг духовной и материальной утраты рынок становится для Бабеля символом разрушения, обмана и смены ценностей. В дневнике за 3 июня 1920 года он напоминает себе «описать базар, корзины с фруктами вишень, внутренность харчевни» [Бабель 1991,1:363]. Создается впечатление, что писатель ощущает необходимость собрать эти исчезающие с базара реалии и сохранить их в литературе для будущих читателей-покупателей. Бабель, который окончил Одесское коммерческое училище Николая I и Киевский коммерческий институт, разбирался в торговле и в теории, и на практике [Freidin 2002: 1053].
Разрушение храма
На раннем этапе своего творчества Бабель еще находился в поиске собственного поэтического языка. Он так и не завершил цикл о герое еврейского фольклора Гершеле, а «Старый Шлойме» сыроват и невыразителен. Как сам Бабель пишет в «Пане Аполеке», голос, который он постепенно обретает, восходит к религиозной традиции – как еврейской, так и христианской, и с его помощью автор создает секулярный, но вместе с тем мессианский нарратив. Нерелигиозных еврейских персонажей Бабеля – от Бени Крика из «Одесских рассказов» до Дымшица в «Марии» – перемалывает современный мир коммерции.
В еврейской Одессе Бабеля выродившиеся миры религии и коммерции уже слились воедино. В пьесе «Закат» (1927) во время богослужения в синагоге персонажи переключаются с молитвы на обсуждение цен на зерно:
А р ь е-Л е й б (безмятежно). Лифней адонай ки во, ки во… Ой, стою, ой, стою перед господом… Как стоит овес?
Второй еврей (не прерывая молитвы). Рупь четыре, рупь четыре…
А р ь е-Л е й б. С ума сойти!
Второй еврей (раскачивается с ожесточением). Будет рупь десять, будет рупь десять…
А р ь е-Л е й б. С ума сойти! Лифней адонай ки во, ки во… [Бабель 1991, 1:297].
В то же самое время сидящий в углу главный герой пьесы Беня обсуждает сделку с Сенькой. Пробегающая мимо крыса отвлекает молящихся, и кантор убивает ее из револьвера, по какой-то причине оказавшегося у него под рукой, после чего Сенька успокаивает возмущенных евреев: «Пусть будет тихо! Нашли себе толчок!» [Бабель 1991, 1: 299].
Пьеса Бабеля была поставлена в Одессе на русском и идише и имела огромный успех: такое смешение базарной и синагогальной культуры в принципе всегда отличало именно одесский еврейский юмор[299]. Возвращение Бабеля к евреям-бандитам из «Одесских рассказов», первый из которых был написан еще в 1921 году, приводит к мысли, что в «Закате» (1927) он на примере старых героев хочет показать тот революционный перелом, к осознанию которого пришел, находясь в Конармии. Как и в «Гедали», закат, который должен символизировать переход между материальным и духовным мирами, обретает новый революционный смысл. В обоих произведениях солнце, заходящее за горизонт в конце недели, словно ускоряет ход времени: все дела должны быть завершены до наступления шабата. Однако для еврейских бандитов, как и для Лютова из «Конармии», этот барьер оказывается преодолим. Образ заходящего солнца является одновременно и ироничной отсылкой к спешке, сопутствующей закрытию лавки на базаре (хотя фактически лавка не закрывается никогда), и символом конца известной нам эпохи. По мнению Фрейдина, заход солнца свидетельствует также о смене бабелевских литературных ориентиров: от Гоголя псевдофольклорных украинских «Вечеров…» к Гоголю мрачных повестей, действие которых происходит в столице Российской империи: «Солнце впервые потускнело в сценарии фильма о Бене Крике и почти полностью погасло в “Закате”. <…> Схожим образом переменились и бабелевские литературные ориентиры: ранний Гоголь уступил место Гоголю “Петербургских повестей”» [Freidin 2009: 20]. Как и Гоголь, Бабель покинул украинскую ярмарку ради культурной столицы России, которой в 1924 году был недавно получивший это имя Ленинград.
В «Гедали» Бабель изображает конец коммерческого пейзажа и религии, притом что сам Гедали, следуя традиции, проводит грань между этими мирами. В «Закате» мы наблюдаем комическое смешение базара и синагоги. Однако и благочестивый Гедали, и богохульник Беня становятся свидетелями разрушения религиозного и коммерческого миров. Более того, и пустой базар в «Гедали», и превратившаяся в толчок синагога в «Закате» отсылают, пусть и в меньшем масштабе, к истории разрушения Второго храма в 70 г. н. э. В бабелевской версии этой главной катастрофы в истории евреев общинный центр старого мира – мира отцов — обречен быть разрушенным, точно так же как и Мендель Крик, чье имя напоминает о Менделе Мойхер-Сфориме, одесском «дедушке» еврейской литературы (а следовательно, и современной еврейской культуры), обречен своими сыновьями на медленную смерть.
Торговля как новая Иудея
В поэтике Бабеля торговля зачастую выступает в качестве ироничной синекдохи Иудеи – еврейского мира, образ которого сложился, с одной стороны, из христианской традиции видеть в евреях наследников менял, изгнанных Иисусом из храма, а с другой – из той роли, которую евреи реально играли в экономике Восточной Европы. Проводя параллель между торговлей и старым порядком вещей, который необходимо реформировать, Бабель, как и его современник Перец Маркиш, выступает на стороне романтиков-антикапиталистов. Однако это смешение миров религии и коммерции, которое мы видим в русскоязычных текстах Бабеля, оказывается включено в антисемитскую парадигму того времени, где «еврея-космополита» обвиняли в том, что он променял религию на торговлю[300].
Это стереотип был широко распространен в Восточной Европе. В российской печати постоянно появлялись антисемитские статьи, объявления и даже стихи, особенно это участилось после неудавшейся революции 1905 года. В большинстве таких публикаций нечистоплотная деятельность евреев-коммерсантов объявлялась главной причиной антисемитизма, и зачастую, как и в этом стихотворении 1907 года, проводилась прямая параллель между торговлей и иудаизмом:
Скорей,
