Но что будет с ним, он сам-то кто? Эта мысль не дает ему покоя. К классу хозяев он точно не относится. Хорош хозяин, у которого даже ящика своего нет. Пару рубашек — все свое имущество — он в синагоге хранит. Прячет в конторку, за которой учится, благо на ней дверца с замком.

Но он и не пролетарий, он же не работает.

Хотя как сказать. Может, и пролетарий. Он ведь не ради заповеди учится, а ради еды. В брошюрах это называется «обмен». Он им — Тору, они ему — поесть. «Однако можно возразить, — с тоской думает Берл, — что хозяевам моя учеба ни шла ни ехала. Не для них учусь, а чтобы на том свете зачлось. Но поди знай, что там будет, на том свете. Пролетарии в него вообще не верят. Нет, не примут они меня в свою компанию…»

Вот, например, устроили рабочие забастовку. Был бы он пролетарием, тоже бы бастовал. А он в синагоге Тору учил, как всегда. Ладно бы еще просто так сидел, не учился, это могло бы за забастовку сойти. Ничего страшного не случилось бы, никто бы и не заметил.

«Кто я?» — в последнее время этот вопрос все больше мучает Берла.

Вдруг он исчезнет вместе с маклерами и лавочниками, как мякина на ветру?

Печальная мысль!

*

Только после Пурима, когда Берла взяли мацу зубчатым колесиком прокатывать, он немного успокоился.

«Теперь я такой же пролетарий, как все! — думал он не без гордости. — По четырнадцать часов в сутки работаю!»

Но последний аргумент оказался очень сомнительным. Настоящие пролетарии уже добились сокращения рабочего дня, а он, как в старину, четырнадцать часов в день трудится, а то, бывает, и все шестнадцать.

И не расскажешь никому. Настоящие рабочие смеяться будут, если узнают.

Да и как он им расскажет? До Пейсаха он ни на минуту не сможет от противня отойти, а после Пейсаха опять перестанет быть пролетарием.

Кто же он все-таки? И что с ним будет, когда пролетариат возьмет власть над миром и хозяева, то есть лавочники и перекупщики, исчезнут навсегда?

Неужели он тоже исчезнет? Эх, до чего же не хочется сгинуть, словно мякина на ветру!

1905

Пьяница

Меламед Хаим был человек слабый, болезненный, но учеников ему хватало: все знали, что его болезни проистекают из изучения Торы, и местечковые евреи не давали ученому человеку разориться.

Особенно сильно его мучили головные боли.

— Опять голова болела! — часто жаловался он в синагоге. — Моя старуха как надумает селедку жарить, такой чад в доме, что хоть ложись помирай…

Но еще больше, чем чада, Хаим боялся водки. «Водка, — говорил, — это смерть, водку только гои могут переносить».

Он ее не то что не пил, но вообще в глаза не видел. Даже ее запаха не знал. Как-то шел он из синагоги через рынок, задумался и оказался возле дома шинкаря Лейба. И вдруг учуял какой-то странный запах, от которого даже голова закружилась.

— Чем это пахнет? — удивился Хаим. — Похоже, гарью тянет. Не пожар ли, не дай бог?

Хаим решил, что обязан предупредить Лейба.

— Иду мимо, — сказал он, зайдя в шинок, — и слышу, пахнет чем-то, как будто гарью. Ой, и здесь тоже! Что за запах такой?

— Какой запах, реб Хаим? — пожал плечами Лейб. — Я не чувствую… Наверно, как всегда в шинке, водкой пахнет.

— Вот оно что, водкой! — Хаим вспомнил, где он находится. — У водки такой резкий запах? Чудеса!

Всю дорогу домой он удивлялся, что у водки такой резкий запах. И с тех пор стал еще больше ее бояться. В Симхас Тойру Хаим видел, как евреи поют и пляшут, делая странные телодвижения, и даже радовался, что они так веселятся в праздник Торы, но в душе ему было противно: ведь это веселье от водки, просто от водки, которой они напились. Хаим сразу вспоминал о Ное, Хаме и Лоте и, чтобы прогнать неприятные мысли, углублялся в книгу.

*

И вдруг однажды в Симхас Тойру случилось так, что наш Хаим напился.

В то лето он очень мало заработал, но не потому, что, не дай бог, исцелился от всех болезней и из-за этого упал в глазах местечковых хозяев. Нет, такой беды с ним не приключилось. Все недуги остались при нем, более того, летом он приобрел еще одну, истинно еврейскую болезнь — геморрой. А без денег остался, потому что двое хозяев разорились и не заплатили. Хаим даже к празднику Сукес сапоги не смог залатать, хотя они совсем прохудились, что сильно повредило его здоровью. Вот и пришлось в Симхас Тойру идти на утреннюю молитву не в синагогу, а поближе, к хозяину, у которого дома собирался миньян. А там было несколько молодых, веселых парней, и после молитвы они Хаима не отпустили.

— Сегодня, реб Хаим, мы вас напоим! — заявил один из них, еще до того, как молитва кончилась.

— Да вы что! — испугался реб Хаим. — Боже упаси! Я водку только понюхаю — мне уже хорошо…

— Ничего, в честь праздника не повредит! — поддержал другой.

— Нет-нет! Даже не думайте! — наотрез отказался Хаим.

Но остальные после молитвы были не прочь пропустить по рюмочке.

Хозяин расставил вокруг стола стулья, подал бисквит и водку и пригласил:

— Ну, евреи, прошу к столу!

Хаим похолодел, увидев огромную бутыль:

— Ничего себе бутылочка! Аж страх берет.

Дрожащими руками он попытался сложить талес.

— К столу, к столу, реб Хаим! — позвал хозяин. — Куда это вы спешите?

— Нет, нет, — растерялся Хаим, — я не пью!

— Ну, хотя бы кусочек бисквита…

— Кусочек бисквита — это можно… Это я возьму…

— Нет! Реб Хаим должен с нами выпить! — выкрикнул один из парней. — Обязательно! Сейчас реб Хаим скажет кидуш![126]

— Кидуш — это пожалуйста, но только если на вино. У вас капельки вина не найдется? Было бы замечательно…

— Зачем вам вино? Пейсах придет — тогда и будете вино пить. А сейчас берите рюмку и делайте кидуш!

— Берите, реб Хаим, берите! — поддержали остальные. Никуда не денешься. Все просят, отказаться будет невежливо.

— Скажите, а это не чистый спирт? — жалобно спросил Хаим.

— Боже упаси, какой еще спирт…

— Не очень крепкая? — Хаим уже чуть не плакал.

— Да нет, что вы. Слабая водка, совсем слабая.

— Что ж, скажу кидуш и пригублю немножко, — наконец решился Хаим.

Он произнес благословение и