Иногда мне казалось, что они должны быть не так уж и бедны. Дочь работает, зарабатывает долларов десять в неделю. Мать получает доход с магазина. По соседству есть большая школа, а в магазине продаются не только конфеты, но еще писчая бумага, чернила и перья…

И все-таки, познакомившись поближе с этой маленькой семьей, я увидел их бедность во всей наготе. Две комнаты и кухня, из которых состояла квартира за магазином, были обставлены очень просто. Окна выходили в узкий, тесный двор, где сушилось на ветру всевозможное белье, подчеркивая убожество панорамы.

Дочка зарабатывала, и магазин, само собой, приносил определенный доход, но до чего же бедно они жили!

Я решил, что они копят.

Да, конечно, копят. Девушке надо рано или поздно выйти замуж. Наверняка они скопили для нее уже несколько сотен.

*

Однажды, когда у меня выдался свободный день, я пошел в магазин. Было около двенадцати. Перед магазином стояла роскошная карета, запряженная красивой, статной лошадью. В карете сидел жирный старик, глядя перед собой застывшим взглядом, и чего-то ждал.

Меня заинтересовала эта картина.

— А кто это в карете? — спросил я хозяйку, войдя в магазин.

Она считала бумажные деньги.

— Один, два, семь, девять, двенадцать, двадцать пять… Это домовладелец, двадцать семь, сегодня первое, двадцать девять, он первого числа каждого месяца приезжает, тридцать… Хоть часы по нему сверяй, тридцать пять… Приезжает и все до цента забирает, тридцать семь… Всю кровь высасывает… Тридцать семь… У вас до завтра трех долларов не найдется?

Я быстро достал и протянул ей три доллара.

Она взяла деньги со страдальческой улыбкой и вздохнула:

— Вот так и работаем на этого калеку.

— Калеку?

— Конечно. — В ее голосе послышалось сочувствие. — Он даже пошевелиться не может. Уже не один год парализован, все тело — как камень, только руки служат. Сиделка у него есть, старая дева. Эта ведьма всегда с ним приезжает и обирает нас до нитки, весь квартал. У него здесь восемь доходных домов, у калеки этого…

Ту вошла старая леди с каменным лицом и, не говоря ни слова, протянула расписку.

Женщина отдала ей пачку денег, она пересчитала их, спрятала в кожаный кошелек и вышла. Я проводил ее взглядом и заметил, как парализованный старик в карете алчно протянул руку. При этом выражение его лица совершенно не изменилось.

Старуха села рядом с ним, молча взяла вожжи, и карета покатила по улице.

— Куда они теперь?

— Домой, — ответила женщина. — У него дворец за городом. Сюда только раз в месяц и приезжают, грабители, забирают все до цента и уезжают.

В магазин вошли сын и дочь.

— Все, дети, уехал.

— Хозяин? — грустно улыбнулась дочь.

— Да, — вздохнула мать. — Мистер мне три доллара одолжил. Последние деньги забрали.

Дочь с благодарностью улыбнулась мне и вынула из бумажника пару долларов:

— У меня есть немного денег, возьмите.

— Что вы, не стоит, — попытался я отказаться. — Можно через неделю или даже позже.

— Нет-нет! — запротестовала девушка. — Все «олл райт», мне завтра заплатят на работе. Я хорошо получаю.

— Это он хорошо получает! — сердито сказала мать, имея в виду домовладельца. — Каждый месяц первого числа все до цента отбирает, как грабитель. Спрашивается, на что ему столько денег? Совсем ведь калека…

Ее сын рассмеялся (наверно, он впервые услышал это странное еврейское слово), а дочь вздохнула и о чем-то задумалась.

1916

Пролетарий

В Новой молельне ешиботник Берл всегда держался скромно, предпочитал не высовываться со своей Торой, потому как изучал ее не ради заповеди, а ради кормежки да жесткой скамьи, на которой ему позволяли ночевать. Как можно себя уважать, если ешь чужое и спишь в молельне рядом с двумя бездельниками, которые все время там толкутся, а зимой еще и с городскими сумасшедшими, которые украдкой туда пробираются и храпят возле Берла на других скамьях?

В молельне Берл никого не знал, кроме хозяев, у которых столовался, да нескольких молодых парней, с которыми учился. Немудрено, что он считал их высшим классом, великими, свободными, власть имущими людьми, по сравнению с которыми он просто жалкий червяк.

И Берл мечтал, что когда-нибудь тоже станет молодым хозяином и будут у него жена, свой дом и стол и еще постоянное место в синагоге.

Вот только как этого достичь, он понятия не имел. Берл даже верил, что рано или поздно женится, но от женитьбы до того, чтобы стать хозяином, еще ой как далеко. Есть у них в синагоге один, из Бреста. Женатый, но примерно в том же положении, что Берл. На субботу в гости ходит, а чего в этом хорошего? Если хозяин, к которому он идет, хасид, то и брестскому приходится за столом хасидские гимны распевать, хотя он сам миснагид.

Потому-то Берл всегда был грустный, задумчивый, и на хозяев в синагоге смотрел с почтением, снизу вверх. Если замечал кого-нибудь из них поблизости, сразу вскакивал, не зная, куда деваться, куда спрятать свое маленькое, тщедушное тело.

Ремесленников Берл хозяевами не считал. Для него даже Лейб, который уже лет десять как разорился и стал мясником, стоял выше, чем портной Хаим, хотя у Хаима свой дом, да и человек он ученый, не невежда какой-нибудь, часто после молитвы над святой книгой сидит.

«Всего лишь ремесленник! — думает Берл, глядя в такие минуты на портного. — Нет, это не то…» А о молодых рабочих он даже думать не хочет, давно на них рукой махнул. Ослы — они и есть ослы.

Но недавно Берл случайно узнал, что ремесленники — главные люди на земле. И называются они не ремесленниками, а латинским словом «пролетариат», и этот пролетариат — всему голова, все ему принадлежит, он все создал и скоро все заберет и будет властвовать над миром.

Как это случится, Берл еще не понял. В брошюрах на еврейском языке, которые он в последнее время украдкой почитывал в синагоге, это не объяснялось. Но что с того? Из Талмуда Берл толком не узнал, что такое рай, но он же верит! А если так, почему бы не верить в пролетариат, когда в него верит весь мир?

Берл нутром чует, что пролетарии — самые главные. А хозяева — написано в брошюрах — скоро исчезнут. «Как мякина на ветру», — мысленно добавляет Берл стих из псалмов. Так им и надо, Берлу ничуть их не жаль. А с чего ему их жалеть?