Шрифт:
Закладка:
Я махнул рукой оцепеневшему от страха рабу и приказал послать за носилками. Вскоре появились два раба с носилками, погрузили на них бесчувственное тело Британника и вынесли его из зала. И сразу, словно заклятие сняли, все вернулись к изысканным блюдам. Только мать посмотрела на меня, и по ее глазам я понял, что она в ужасе. Что может быть страшнее, чем осознавать, что враг тебя переиграл и теперь ты полностью зависишь от его милости?
– Жаль, что пир в честь дня рождения Британника вот так для него закончился, – заметил я. – Но он все же успел послушать поэму в свою честь.
И, словно пытаясь приободрить мать, я легонько похлопал ее по плечу.
* * *
В ту же ночь, но гораздо позже, врач сообщил мне о кончине Британника.
– Сердце остановилось еще до того, как он упал на пол. Никаких шансов, никакой надежды привести в чувство.
– Да, жизнь может оборваться в самом начале, – заметил я. – Это настоящая трагедия.
Я распорядился, чтобы его кремировали в ту же ночь.
– Такова традиция. Как ни печально, преждевременная смерть не сопровождается ни почестями, ни процессиями, ни хвалебными речами, – сказал я, а потом, как будто что-то припомнив, добавил: – Можете использовать для кремации погребальный костер, тот, что построили на Марсовом поле недалеко от реки. Заметил его недавно, когда там прогуливался. Уверен, тот, кто его возвел, не станет жалеть о своих затратах, понимая масштаб трагедии императорской семьи.
Так все и закончилось. Я одержал верх, но стал одним из них, одним из убийц, череда которых, если оглянуться, тянулась на многие годы у меня за спиной. Я снял и отбросил тогу, в которой был на пиру, подумал, что надо приказать от нее избавиться; потом стянул с руки браслет с кусочком змеиной кожи – он выполнил свое предназначение… И возможно, мать уже сожалела о своем подарке.
О, как же я устал. Не просто устал – я чувствовал себя раздавленным. Рухнул на диван и уставился в потолок. Я не спал, а словно блуждал по населенным призраками пространствам. Не знаю, сколько времени я так пролежал, возможно не один час. А потом рядом возникла Акте и с нежностью прикоснулась к моему плечу.
Я тут же вернулся в реальный мир. Сердце бешено колотилось в груди. Акте, не произнеся ни слова, заключила меня в свои объятия. Я обнял ее. Так мы и пролежали остаток ночи до самого утра; никто не сказал ни слова.
XXXIX
Утром солнце взошло над миром, в котором уже не было Британника. И все в Риме об этом знали. Я должен был появиться на публике и сделать заявление. Глядя вниз с балкона, я видел на Форуме толпы обеспокоенных людей. Марсово поле с этого угла было не видно, но дым от погребального костра уже точно рассеялся в воздухе.
Днем я созвал сенат и явился в курию. Это надо было сделать – иначе никак. Лица сенаторов были сумрачными, как то зимнее утро. Я вышел в центр курии и сообщил им печальную новость: молодой принц Британник покинул нас навсегда. Его забрал недуг, преследовавший многих великих людей и правителей. Теперь мне предстоит взять на себя ношу, которую я планировал с ним разделить. Отныне все мои надежды связаны только с Римом, а сенат и люди Рима должны постараться возместить мою потерю, ибо теперь я – единственный в моем роду – обязан исполнять высокое предназначение.
Этими словами я рисковал навлечь на себя гнев богов, но особого выбора не было – уж лучше принять смерть от разгневанных богов, чем от разгневанных смертных. Речь встретили овациями. Сенаторы заверили меня, что всецело меня поддерживают и не поскупятся ради процветания Рима.
В день, когда прах Британника переносили в мавзолей Августа, разразилась страшная зимняя гроза. Похоронная процессия, которую хлещет дождь со снегом, – унылое зрелище. Я на ней не присутствовал. Об всем позаботился сенат.
С погребением было покончено, но это была лишь публичная часть свершившегося, после которой мне предстояло тщательнейшим образом изучить свой ближний круг и понять, на кого я могу положиться и кто оправдает меня, если останусь у власти. Крайне необходимо было убедить в своей невиновности Сенеку и Бурра, и я чуть не до смерти боялся, что у меня не получится.
На следующий день после выступления перед сенатом я призвал их обоих в самую приватную комнату, какую только мог отыскать во дворце. (Хотя на самом деле там таких и не было.) После взаимных приветствий и освежающих напитков, от которых все отказались, мы остались лицом к лицу, что называется, «с открытыми забралами». И я взял слово. Отрицать вину – законное право. Они мрачно смотрели на меня, скрестив руки на груди.
– Такой поворот событий – настоящая трагедия. Особенно для моей супруги, которая теперь потеряла всех членов своей семьи, – увещевал я, а Бурр с Сенекой глядели на меня и молчали. – Но это не должно стать для нас преградой. Император не может отпустить бразды правления, ведь так груз потери лишь удвоится.
– И тебе будет тяжко править под грузом такой потери, – подсказал Бурр.
Он, как истинный солдат, всегда говорил прямо, без намека на иронию, и теперь сарказм в его голосе ужалил меня еще сильнее.
– Мы должны через это пройти, – сказал я.
– А как иначе, – заметил Сенека. – Так уж устроен мир.
Нет, это слишком уж хорошо. Оба – мои наставники, обучавшие меня морали, – готовы закрыть глаза на случившееся?
– Согласно обычаю, принято раздавать дары от умершего, – сказал я. – У Британника нет наследников, его имущество перешло ко мне, посему от его имени я дарую вам ценную римскую недвижимость.
Бурр кивнул, а Сенека, философ-моралист, сказал:
– Спасибо.
Так они согласились стать бенефициарами и соучастниками преступления. Я их не убеждал – я их купил.
* * *
В тот же год, но гораздо позже нашего разговора, Сенека облегчил душу, написав довольно пространный трактат «О милосердии». В нем он превозносил мой природный дар милосердия и ставил меня всем в пример. Как по мне, на самом деле он писал вот что: «Однажды ты избежал наказания за содеянное, но не повторяй попытку».
Я искренне пытался сосредоточиться на решении политических задач и надеялся, что, погрузившись в них, смогу преодолеть это бушующее море и доберусь
