— Молчи, дурак,— пригрозил Скородько.— Ты ничего не понимаешь, а господин офицер понимает.

Сергей насторожился, но улыбнулся и, кивая головой, ответил:

— Я, я.

— Вот, понимает... Фомин, закрой свою богадельню,— приказал Скородько и ткнул рукой в сторону входной двери. Снова обратился к Сергею: — Господин офицер видел карту Советов? Видел, да? Ты скажи ему, Семен... Все красное будет ихним и нашим... Скажи, скажи.— Вдруг он замолчал, отвернулся от Сергея и бессмысленно уставился на Семена. Потом шагнул к нему, схватил за борта пиджака и забормотал: — Ах ты моя зануда... Ты скоро будешь там... А у Фомина нету родственников в Советах... Ты только смотри там.

Наконец Скородько выпрямился, пьяный шок прошел, глаза посветлели.

— Ладно,— сказал.— Нам пора. А ты, Фомин, цыц.

Сергей допил вино. В голове упрямо стучало: «Ступай за ними». Он положил на стойку деньги, покинул кафе. Скородько и Семен, шатаясь, брели по Карьерной. Недалеко от угла завернули в дом, уже знакомый Сергею. Здесь работал бухгалтер рентгенстанции Федор Васильевич Васильев. Плотный, среднего роста мужчина, лет пятидесяти пяти. Бывший ротмистр царской армии, они до войны занимал скромную должность бухгалтера. Обходительный сосед, исполнительный служащий, вовремя приходил на работу, вовремя покидал привычный стул. Всегда сводил дебет с кредитом, и только в душе не получалось баланса. Советскую власть всерьез не принимал и ждал ее конца.

Когда пришли оккупанты, сожалел, что уже старик и ничем не сможет проявить себя. А голод не тетка, пришлось искать работу. Знакомый доктор устроил его в сануправление. Возможно, так бы и закончил свой жизненный путь бывший ротмистр, не появись в городе его племянник Александр Феофилактович Попов. Летом он приехал в Сталино из Полтавы, сопровождая офицера Шпитдекампфа. Оба поселились на Оранжерейной улице у давнего приятеля Попова. Пока Шпитдекампф ходил в военную комендатуру и устанавливал необходимые контакты, Попов наводил справки о тех, кто его интересовал. И — о! — удача, родной дядя, бывший ротмистр, пребывает в здравии.

На Оранжерейной готовили торжественный обед в честь именитых гостей. К Васильеву послали девчонку и пригласили его. Стол накрыли по голодным временам более чем обильный. Тосты и разговоры носили общий характер, желали здоровья хозяину дома и гостям. Говорили о погоде, что пора пойти дождю, а то пыль в городе — не продохнешь.

После обеда Шпитдекампф, которому представили Васильева, позвал его в сад. Жидкая тень от абрикосов и вишен лежала на чистых дорожках.

— Душный у вас город,— сказал офицер.— Я впервые так далеко забрался на восток.

— А нам не привыкать,— отозвался Васильев.— Знаете, когда тебя изнутри жжет, то внешней температуры не замечаешь.

— Верно подмечено... Если я правильно понял вашего племянника, то у вас были причины для душевных переживаний.

Васильев глубоко вздохнул, остановился и, притянув к себе ветку с листочками, побитыми гусеницами, сказал:

— Душа моя, пожалуй, вот так же подточена, как эти листья. Поздно подул освежающий ветер. Стар я, чтобы бороться.

— Не говорите,— возразил Шпитдекампф.— Я ищу человека, который сумел бы справиться с нашим заданием.

— Чем могу быть полезен я?

— Ваш племянник был прав, рекомендуя вас... Хочу поручить вам вербовку людей в полтавскую школу разведчиков. За услуги — военный паек и ежемесячный гонорар в тысячу рублей. А также денежное вознаграждение за каждую душу,— сказал, усмехнувшись, офицер.

На следующий день они встретились снова. Шпитдекампф познакомил Васильева с майором Мерзалисом.

— Васильев мой представитель в городе,— сказал он.— Прошу оказывать ему содействие.

Тут же оформили бумаги на выдачу пайка и денег. Документы Шпитдекампф обещал выслать незамедлительно, временное удостоверение выдал седьмой отдел комендатуры. Мерзалис представил Васильева началь-нику городской полиции.

Бывший ротмистр начал вербовку с лагеря пленных на Стандарте.

Шеф лагеря зондерфюрер Линенберг принял его в кабинете, похожем на вымытую камеру, из которой еще не выветрился запах крови и пота.

— О, прошу,— улыбчиво заговорил Линенберг и показал на грубо сколоченные скамейки.— Однако я не верю в успех. Эта безликая скотина ни на что не пригодна. Вот если из внутренней охраны. Тут есть один — комендант изолятора. Бывший, как это — уголовник.

— Криволапов?

— Да, да, Криволапов. Настоящий мужчина.

— Мои клиенты не должны быть моложе двадцати пяти и старше сорока,— уточнил Васильев.

Линенберг хорошо изучил советских пленных. Зная, что их ждет в лагере смерти, они держались до последнего. В душе зондерфюрер даже завидовал измученным, изможденным людям — гордым духом и верящим в скорое возмездие за их муки. Пленные высказывали свое презрение в лицо палачам на допросах и перед стволом шахты. Раньше Линенберг считал, что таких фанатиков единицы, но он уже более полугода имеет дело с этими людьми, и ему становится страшно..

Криволапов и два его напарника согласились пойти в полтавскую школу шпионов. Саблин доложил об этом Вербонолю, а тот передал Сергею. Цепочка замкнулась. Теперь под неусыпным надзором подпольщиков находились и Васильев, и его «клиенты». На советской стороне должны знать о них и о полтавской школе.

У Александра Антоновича накапливались разведывательные данные о противнике, пополнился список подлецов. Известны шпионские организации, засылающие тайных агентов в тыл Красной Армии, и факты вербовки в полтавскую разведывательную школу. И снова им овладела мысль о переходе линии фронта. Но передовая была за сотни километров, и там продолжались ожесточенные бои.

Три арбы медленно съехали с булыжной мостовой на асфальт Первой линии. В глубине пустых глазниц третьего корпуса индустриального института отдавалось цокание копыт. Богоявленская и Чистякова, увидев необычный кортеж, переглянулись. Подошли к первой арбе, заглянули в нее и отшатнулись. На соломе лежали полуживые, похожие на скелеты люди.

— Кто это? — спросила Ирина Васильевна.

— Добровольцы. В Германию ездили,— ответил возчик с неохотой.— Из Ясиноватой везем. Вернулись домой, узнаете своих — забирайте...

За листовку засели сразу, как пришли домой. Перед глазами стояла страшная картина. Подпольщики писали обращение к горожанам: «Посмотрите и вы на тех, кто возвратился из Германии. Это сама смерть прибыла