– Сегодня он трезвый, потому что завтра похороны, но поминки-то он не пропустит, – сказала Ана, потому что Мая была единственным человеком, перед которым ей никогда не нужно было извиняться.

Мая серьезно кивнула и начала запихивать бутылки в отверстие бака. Накануне похорон люди ходят трезвые «из уважения», но как только Рамону предадут земле, они ужрутся в хлам по той же самой причине.

– Я думала, он взял себя в руки, – тихо сказала она.

– На какое-то время, да. Но потом я выиграла соревнования, позвонила домой и рассказала ему, а он ведь знает только один способ отпраздновать радостное событие, – ответила Ана так, как будто это она была виновата.

– Я очень сочувствую тебе… я… – начала было Мая, но Ана только вздохнула:

– Прекрати. Что есть, то есть. Давай о чем-то другом поговорим?

Она стала жестче, подумала Мая. Или просто выросла. Начала закрывать все двери и окна в свои чувства, потому что так поступают взрослые, – только дети в состоянии жить на сквозняке эмоций.

– Прости, что не звонила чаще. Много всего было в школе, но мне надо было приезжать почаще. Я…

– Ты же приехала, – констатировала Ана.

– Да, но ты понимаешь, о чем я.

Ана засмеялась Мае прямо в лицо и вдруг кинулась ей на шею.

– Я тебе обожаю, тупая ослица! Не знаю ни одного другого человека, который бы просил прощения за то, что находится здесь, находясь здесь! Серьезно? Как будто ты можешь быть больше здесь, чем когда ты ЗДЕСЬ?

Мая так крепко обняла свою лучшую подругу, что стало больно в груди.

– Я так по тебе скучаю!

– Да ты же меня обнимаешь, дубина!

– Да заткнись ты!

И как только люди вообще справляются, думала Мая, как можно жить без Аны? Как это у них получается? Они шли по дороге рука об руку. Тут и там лежали поваленные деревья: как легко ветру разбить наши иллюзии, будто мы тут главные.

– Интересно, во что обойдется все это восстановить? – размышляла вслух Мая.

– Мне кажется, ты путаешь меня с твоими новыми друзьями, которые типа профессора экономики и не знаю что еще, – с улыбкой ответила Ана.

Мая тоже улыбнулась, но уголки рта саднило.

– Тут еще не так все плохо. Ты видела, что делается в Хеде?

Лицо Аны посерьезнело.

– Да. Я была там утром. И слышала, как отец говорил с охотниками. Ледовый дворец там вообще типа унесло, поэтому теперь все их команды будут тренироваться на нашей площадке. Народ просто на стенку лезет. Отец говорит, все будет только хуже.

Мая заметила, что она сказала «на нашей площадке». Это тоже было новое в Ане, после смерти Видара она стала сильнее ненавидеть Хед.

– Сегодня утром я видела папу с Теему… – сообщила Мая, просто чтобы посмотреть на реакцию подруги.

– Обсуждали, наверное, похороны Рамоны, – ответила Ана и равнодушно пожала плечами.

– Ага, – сказала Мая, как будто уговаривая себя.

Она не знала, как продолжить разговор, потому что, уехав отсюда, потеряла право судить Ану. Поговорить о Видаре Ане было не с кем, и она иногда говорила с парнями из Группировки, так как они понимали, через что ей пришлось пройти. Сейчас они ездят на ее соревнования, стоят на трибуне в своих черных куртках, пока Мая так занята собственной новой жизнью.

– Вполне возможно, Теему хотел еще обсудить с твоим папой всякие слухи про клубы. Отец говорит, его приятели-охотники твердят, что коммуна хочет закрыть «Хед» и оставить только «Бьорнстад».

– Чего?

– Ну как, у них в «Хеде» типа нет спонсоров, нет денег, коммуна их под ручки поддерживает. А теперь еще и ледовый дворец перестраивать на деньги налогоплательщиков? Вот еще. Лучше уж оставить только один клуб!

Мая такое уже слышала – это были слова отца Аны и других мужчин. Но не могла ничего возразить, ведь это уже не ее город.

– Не так давно у «Бьорнстада» не было спонсоров… – заметила она тихо.

– Ну да. Но прошлое – это прошлое, а сейчас – это сейчас, – сказала Ана и снова пожала плечами.

– Ага, – отозвалась Мая, и Ана вдруг виновато посмотрела на нее и, чтобы не затевать ссору, сказала:

– Ты будешь таскать эту гитару для красоты или уже сыграешь мне что-нибудь?

И они пошли в дом, в Анину комнату, и там Мая сыграла для своей лучшей подруги и ее собак так, как будто все было как прежде. Потом они лежали рядом на Аниной кровати, смотрели в потолок, и Ана спросила Маю, о чем она думает, и та не придумала ничего другого, кроме как сказать правду:

– В школе нам рассказывали про религиозные секты. Про радикализацию. То же самое, что с террористами. «Катиться по наклонной», ну ты знаешь. Никто изначально не ведет себя как чокнутый, никто не рождается чудовищем, они просто сперва делают один маленький шажок, потом еще один. Радикализация состоит в том, что все ненормальное постепенно становится нормой, все становятся чуть более опасными, понемногу. Вот так типа и в этом городе – все думают, что сражаются за правое дело. Все думают, что… защищаются.

Ана долго лежала молча и смотрела в потолок. Потом взяла Маину руку и, не поворачиваясь к подруге, прошептала:

– Ну и что мы можем с этим поделать, если это везде так?

– Я не знаю.

– Значит, не думай об этом.

– У тебя лучше получается не думать, чем у меня.

– Это потому, что я такая дико умная, что уже давно обо всем подумала.

– Ну конечно! Конечно! Как же иначе!

Ана захихикала:

– Мне нравятся твои новые песни, бродяга.

Мая хихикнула в ответ:

– Спасибо, бомжиха.

Они так и уснули, лежа рядом, спина к спине, как всегда, и ни одной из них уже давно не спалось так хорошо.

39

Шальные пули

В бьорнстадском автосервисе тем утром никого не было, поэтому его хозяин пил кофе и читал газету в гараже чуть дольше обычного. Его прозвали Хряком, потому что много-много лет назад он играл в хоккей, как бешеный кабан, но когда он что-то чинил, его здоровенные ручищи неожиданно становились ловкими и справлялись с любыми мелочами. Поэтому народ привозил сюда не только машины, сюда тащили все: снегоходы и газонокосилки, кофеварки и даже самогонные аппараты. Последние два года, после смерти его жены, люди стали приходить чаще – так они показывали, что беспокоятся о человеке, который не очень-то любил слушать, что ему нужна чужая забота.

Его сын, Бубу,