вы человек войны и привыкли делать так, как диктует честь, но теперь вы господин, о людях ваших, что проживают в Эшбахте, думать должны. Горцев злить – все равно что собак свирепых дразнить. А еще и о сеньоре своем помнить обязаны. И о семье своей.

Все бы ничего, да говорил он это с привычным для себя высокомерием, такого высокомерия в его отце и близко не было.

Теодор Иоганн, девятый граф фон Мален, выговаривал это Волкову словно мальчишке, словно подчиненному. А подчиненным кавалер ему не был. Он являлся вассалом самого курфюрста, а не графов Мален. Да и по возрасту этот молодой граф Волкову и в сыновья мог годиться. Сколько ему? На вид двадцать – двадцать четыре. Он был младше своей сестры Элеоноры Августы. Но с ним, с Волковым, молодой граф говорил свысока, и даже то, что он обращался к кавалеру словом «брат», от его спесивого высокомерия совсем не спасало.

– Ступайте, брат мой, – все с той же спесью закончил молодой граф. Так сказал, словно слугу отправил прочь.

– Прощайте, граф. – Волков поклонился старому графу.

– Вы рано прощаетесь, – остановил кавалера граф молодой. – Вам отведены ваши покои. Оставайтесь.

– Извините, граф, но у меня есть дела.

– Вы уже наделали дел, – заявил Теодор Иоганн, – довольно с вас. Отцу требуется отдых, а вы к ужину будьте, может, отец разговор захочет продолжить.

Как Волков ни злился от такого выговора, но злиться ему приходилось про себя. Он только поклонился и вышел из залы. Да еще Максимилиану сказал с раздражением:

– Коней все еще не расседлали?

– Нет, кавалер. Думал, сразу домой поедем.

– Так расседлайте. Остаемся здесь ночевать.

Он пошел в покои, в которых всегда останавливался. Стянул с себя сапоги. Отвязал меч. Завалился на кровать, не раздеваясь и не укрываясь. Лежал, думал о разговоре с фон Маленами. Злился на молодого графа и думал, что со старым графом, даст Бог ему здоровья, дела иметь сподручнее. И, кажется, задремал даже.

Он проснулся от настойчивого, но негромкого стука в дверь. Странно то было. Время ужина еще не наступило. Кавалер встал, меч по привычке взял и, не обуваясь, прошел к двери и отпер засов.

Сбылось то, о чем мечтал он, когда ехал сюда, и о чем позабыл, когда с графом поговорил. Пред ним стояла она. Сразу вошла, заперла дверь и кинулась ему на шею. Сильная, горячая, запах от нее дурманящий. В губы его целует сразу. Брунхильда! Графиня! Отстранилась от него наконец, смотрит, улыбается – а сама такая красивая, что взгляда не отвести.

– Что же вы меня бросили? – говорит она с укором. – Забыли меня уже с молодой женой? – И по щеке его гладит.

– Да разве тебя забудешь? – отвечает он совсем невесело. Она стала смеяться. – Что смешного? – спрашивает кавалер и хмурится.

– Вижу, что грустите по мне, по голосу вашему слышу, – говорит графиня и идет от двери к кровати. – Вот и радостно мне.

Она подошла и повалилась на его кровать, как раньше это делала. А он так и остался стоять и глядеть на нее.

– Что смотрите? – спросила Брунхильда и согнула ногу в колене. Юбки задрались так, что подвязку под коленом видно стало.

Вид красивой ее ноги в черном шелковом чулке порадовал бы Волкова раньше, но теперь… Теперь она дама замужняя. Ему видеть ее ноги не пристало. Но, видно, ее это замужество волновало мало.

– Ну, – проговорила Брунхильда с удивлением, – что ждете? Ко мне идите.

– Ни к чему это, – спокойно отвечал он.

– Что? – Она, удивленная безмерно, села на кровати. И даже кажется обиженной. – Не желаете меня?

– Желаю. Только я желаю девицу Брунхильду, а ты теперь графиня фон Мален.

– Ах, позабыла я, – язвительно сказала красавица, – вы же рыцарь Божий, человек благородный.

– Именно так.

– Конечно! Легко вам быть благородным, не то что мне, бабе распутной.

– А тебе что тяжелого?

– А ничего, легко все. Живу, радуюсь, да только ненавидят меня все тут. Все. И сынок его, граф молодой, самый первый ненавистник, да и остальные родственнички тоже, чтоб они передохли. Сидят за столом, так они все смотрят, как я ем, как пью, ухмыляются. Шушукаются. Лакеи – и те мне презрение свое выказывают, даже служанка моя – и та, подлая, зубоскалила, пришлось по морде ей надавать. Теперь присмирела. Если бы не граф, так уже убили бы меня.

– Терпи, – велел кавалер, а сам взгляда оторвать от длинной ноги красавицы не смел, особенно ему то место нравилось, где чулок кончался. – Не все дается легко, тем более поместья.

– А может, вы боитесь, что граф хватится меня? Так не волнуйтесь. Он, конечно, меня ни на шаг от себя не отпускает, смешно сказать, даже в нужник за мной иной раз ходит, стоит и ждет у дверей, как дите малое мамку, но сейчас он лежит в болезни, опять слег от избытка крови. Доктор ему руку резал, он так до ужина пролежит, точно не встанет. Идите ко мне, тосковала я по вам! – Она протянула руку, поманила его. – Ждала вас, молила Бога, чтобы вы приехали. И вы как раз вовремя.

– Нет, не хочу в доме графа брать то, что принадлежит ему.

– Не от желания своего бабьего прошу, а по делу, – сказала она вдруг серьезно.

– Что ж это за дело? – заинтересовался Волков.

– Дело такое: сказано во Вдовьем цензе, что имение мне полагаться будет, если я принесу младенца мужского пола, – заговорила графиня, и в голосе ее уже не было ни игривости, ни ласки особой, а лишь деловитость и серьезность. Взгляд стал строг. – А муж мой слаб. В делах любовных от него проку не много. Он все больше слюнявит меня и лапает. Елозит по мне, елозит, – она даже скривилась, – а как до дела, так семени от него мало совсем. С таким семенем мне беременной не стать. Плохое семя, да и случается оно у него редко.

Говорила она это все с неприязнью, на лице отвращение. Видно, что нелегко давалось ей замужество.

Волков не выдержал, подошел, сел рядом, взял за руку, поцеловал:

– Что, нелегко тебе быть графской женой?

– Ох, нелегко, – вздохнула она, целуя его в ответ. – Иногда он мне грудь сжимает, шею мне облизывает, а я глаза закрою, чтобы не видеть его, а уши-то, чтобы не слышать сопение, не прикрыть. И нос не заткнуть, чтобы запаха стариковского не нюхать. Так и лежу. Дышу через раз. Иногда думаю: в петлю не лучше ли будет.

– Рехнулась, что ли?! – зло воскликнул Волков. – Терпи,