— Нет. Даже мать чудовища не на все способна. Идите к Ширин и скажите, что вас послала я.

— Где живет Ширин? — спросил я; мои ноги уже рвались в воинский марш.

— У пруда Сайид.

— Там, где богатые торговцы?

— Да. Она очень красива.

Самым красивым проституткам приходилось платить куда больше налогов, чем другим женщинам, продававшим себя, но они и зарабатывали изрядно.

Глаза Пери наполнились восхищением.

— Ваша отвага будет примером для всех женщин. Я никогда не забуду ваших сегодняшних слов, но я знаю: ваше сердце разрывается от скорби по вашим внукам. Могу я навестить вас позже и оплакать с вами вашу утрату?

Султанам встала, высокая и ширококостная, заняв собой место на двух женщин.

— Не теряй время, горюя со мной, — ответила она. — Просто делай, что я велю, пока весь наш род не истребили. Торопись!

— Чашм, горбон.

Султанам возвратилась в свои покои, оставив нас с Пери потрясенными увиденным.

— Ну и чудо! — Глаза Пери наполнились влагой сочувствия. — Можно ли себе представить: выносить дитя, чтоб оказаться перед необходимостью уничтожить его? Не думаю, что я бы смогла. А ты?

— Мой труд — лелеять страну, а не вынашивать детей. И ваш тоже.

Наши глаза соединило понимание. Как отличны мы были от обычных мужчины и женщины! Никогда наши чресла не дадут жизни младенцам, но нам суждены родовые муки для лучшего Ирана. Эта судьба, куда более великая и странная, чем любая, какую я представлял для себя прежде, питала во мне силы и надежду.

Пери выдала мне резной серебряный кувшин, чтоб вручить проститутке в качестве подарка, намекая на более щедрые дары в будущем. Завернув его в шелк, я поспешил к домам, сгрудившимся вокруг базара, держа направление на пруд Сайид. Это было одно из дюжины подземных водохранилищ, где запасали воду, текущую с гор по плавно спускающимся туннелям.

Дома из необожженного кирпича-сырца, стоявшие вокруг пруда, были приятны глазу и опрятны. У детей, игравших посреди улицы, я спросил дорогу к дому Ширин. Мальчик провел меня путаными улочками, как будто уже много раз делал это. Когда мы пришли, он махнул в сторону дома и загадочно улыбнулся. Я отблагодарил его мелкой монеткой.

Через деревянную калитку я шагнул в маленький, но аккуратный дворик с ухоженными абрикосовыми деревьями. Стены дома были выложены синими и желтыми изразцами. Слуге я сказал, что послан членом шахской семьи, и отдал ему кувшин. Когда меня провели в гостиную Ширин, передо мной поставили чай, благоухавший розовой водой, блюдо крупных фиников и печений на меду. Где-то в доме весело чирикали птицы.

Как только я допил чай, слуга пришел сказать, что Ширин хотела бы меня видеть. Встав, я прошел за ним в маленький покой в дальнем конце ее бируни. Он был расписан — фреска изображала мужчину и женщину, отдыхающих в саду. Женщина прилегла спиной на грудь мужчины, а его рука отыскивала тайные просветы в ее одеждах, чьи складки расходились, дразняще показывая грудь и колени. На следующей сцене — заработало мое воображение — ее одежда была бы наполовину снята, обнажая гранатовые груди. Клиенты Ширин должны были жаждать ее услуг после такого подбадривания.

Когда Ширин возникла в дверях, продолжая отдавать приказания слуге, я вдохнул незабываемый аромат дыма, ладана и роз. Она стояла спиной ко мне, под ее длинными черными волосами виднелось вишнево-красное платье, расшитое золотыми птицами.

Она повернулась, и я был поражен. Огромные темные глаза, словно глубокие колодцы под густыми бархатистыми бровями. Нос и рот казались маленькими в сравнении с ними. Такое лицо было невозможно забыть.

— Фереште! — вскрикнул я. — Это ты или сон?

Прекрасные глаза встретились с моими. Затем она ответила — голосом печальным, но нежным:

— Это я. Но при слугах, пожалуйста, зови меня Ширин. Я больше не пользуюсь моим настоящим именем.

— Хвала Всевышнему! — выдохнул я. — Вот уж не думал, что когда-нибудь тебя увижу, особенно когда узнал, что ты уехала в Мешхед.

— Я решила уехать внезапно, — призналась она, но не сказала почему. — Мне было так жаль, когда я узнала, что ты с собой сделал. Пайам, неужели это правда?

Звук моего прежнего имени; у меня на лбу выступила испарина. Она была единственной женщиной из моего прошлого, знавшей обо мне все, — единственной, видевшей мои взрослые мужские части. Сколько раз я грезил о ней, вспоминая ее нежность!

— Да.

— Хвала Богу, ты выжил.

На ее лице не было ни отвращения, ни ужаса, чего я боялся, и глаз она не отводила. Я вздохнул:

— Когда ты вернулась в Казвин?

— Около года назад, — ответила она. — Я так хорошо заработала в Мешхеде, что смогла съездить в Мекку. Там я и дала обет, что как только наберу достаточно денег, то брошу нынешнее занятие. Одного из моих клиентов в Мешхеде я попросила замолвить обо мне слово здешним придворным.

— Так тебя можно звать хаджи Фереште, — заметил я. — Хвала Богу, что ты совершила хадж!

— Он меня полностью изменил, — сказала она. — Бог милосерден, Он омыл меня своей благодатью. Конечно, я все еще отверженная — мои сестры отказываются видеть меня или принимать от меня подарки, — но временами я могу для них кое-что сделать.

— Можешь и для меня.

— Взаправду? А почему ты пришел?

Ее мягкое любопытство разбудило во мне желание рассказать все. Я напомнил ей о моем юношеском отчаянии, о моих мечтах и моем пути с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я говорил, и что-то тяжкое и огромное покидало мою грудь.

Тогда я думал, что это мой единственный путь. Но теперь, когда я старше, мне кажется, нечто глубоко во мне заставило меня принести себя в жертву за моего отца, так же как он отдал свою жизнь за нас.

Никогда прежде я не изливал это чувство, даже себе самому. Как прекрасно было признать правду после стольких лет сокрытия!

Взгляд Фереште был полон любви.

— Я не удивлена. Ты был так юн и так страстен во всем! Как ты ел, как занимался любовью — словно твое сердце познаёт это впервые. Признаюсь: я часто думала о тебе.

Я не ожидал, что она скажет это, и ее слова согрели меня.

— А я — о тебе, — признался я, и во мне ожила память о том, как мы насыщались друг другом в ночной тьме. Ее кожа светилась, подобно лучшей бумаге, рядом с чернотой ее волос. После игр любви она вжималась в меня, словно улитка, сворачивающаяся в своей раковинке.

— Ты изменился, став евнухом?

Я подумал.

— Никто