Шрифт:
Закладка:
— Махмуд — лишь одна из причин, по которой я решил поговорить с тобой. У меня есть задание, и мне нужна помощь.
— В чем?
— Есть ли способ намекнуть Хассану, что надо попросить шаха быть милостивым и прекратить резню?
— Трудно сказать, — вздохнул Баламани. — С шахом он круглые сутки, поэтому никто не может сблизиться с ним. У него такая работа.
— Мне надо узнать о нем больше.
Баламани поглядел на меня, словно пытаясь прочесть мысли, отпечатанные в моей душе.
— Ты, молодой и мягкий ага, у которого и языка нет, так же как кирра, ты влез в дворцовые козни?
— Я не говорил о кознях, — ответил я, — только о возможности получить ухо Хассана.
— Оно по-прежнему на его голове, я надеюсь.
— Разумеется.
— И все же что-то здесь плохо пахнет.
— Твой палец?
Баламани фыркнул.
— Что ты хочешь узнать?
— Как к нему подобраться, — повторил я, хотя на самом деле мне нужна была помощь Баламани в наших замыслах.
Он помедлил.
— Даже Хассан вряд ли сумеет уговорить шаха стать справедливым.
— Возможно, ты прав, — согласился я. — Но почему бы нам не попробовать?
— Нет.
— Почему «нет»?
— «Мы» не собираемся ничего делать. Я уже стар. И не желаю оказаться как тот евнух, который расстался с жизнью за несколько дней до того, как подошло его время отправляться на покой и отплыть к себе в Бенгальский залив.
— Но, Баламани, нами правит безумец. Нас всех могут просто вырезать.
— Нет.
— Я буду твоими глазами и ушами — и ногами, — настаивал я. — Ты направишь меня, а я совершу наше дело.
— Слишком опасно.
— Но без тебя у меня ничего не выйдет, — не сдавался я. — Как ты можешь препятствовать тому, что и сам считаешь верным?
Баламани пристально смотрел на меня:
— Ах, друг мой, так ты по-прежнему не знаешь…
— Чего?
— Кто ты такой.
— И кто же?
— Ты — это я.
Я был сбит с толку.
— Да, — кивнул он. — Я научил тебя всему, что знал, а теперь я уступаю тебе свое место.
Он приподнялся и хлопнул меня по груди. И вдруг меня будто горячая волна омыла до самой макушки.
— Баламани…
— Ты заслужил это. То, чего ты пока не знаешь, узнаешь позже. Время и тебе становиться наставником.
— Но Баламани…
Я чувствовал себя учеником, которого учитель покинул слишком рано. Чувство одиночества было тем не менее странно воодушевляющим, словно я отдан ветру, вознесшему меня над землей, свободного, как облако.
— Всем, что я есть, я обязан тебе, — сказал я тоном, которому не верил сам.
— Тебя мне послал Бог, — кротко ответил Баламани. — Взять гордого и вдребезги разбитого юнца и заново его собрать.
— Это было нелегко, верно?
Такая боль могла быть в улыбке отца, помогающего сыну справиться с изнурительной болезнью.
— Воистину. Но не воображай, что твой путь завершен. Что ты недавно узнал о своем отце?
Внезапный блеск воодушевления в его глазах удивил меня. Он словно хотел убедиться в моих дарованиях.
— У меня не было времени разобраться подробнее. Раскрыть старое убийство нынче не так важно, как предупредить новое.
— Да будет с тобой Господь, мой милый друг, — ответил он, и я почувствовал, что прошел некую важную проверку. — Теперь займись делом.
В следующий мой приход к Хадидже я воспользовался тем предлогом, что Гаухар нужно еще снадобья. Насрин-хатун отправилась его готовить, а я попросил Хадидже изловчиться и этим вечером встретиться со мной как бы случайно в садах после вечернего призыва к молитве. Когда Насрин вернулась с лекарством, я сразу же ушел и принес его Пери, но не сказал, откуда оно.
Позже, к вечеру, я зашагал в темноте между высокими каштанами вглубь гаремного сада, пока не нашел Хадидже, спрятавшуюся за огромным деревом. Лицо она прикрыла и укуталась в черный платок, и ее нелегко было узнать. Я изобразил удивление, но она сказала:
— Быстрее. Я не должна мешкать.
Стоя рядом под деревом, я не мог не вообразить хоть на секунду, как опрокидываю ее и наслаждаюсь вместе с нею.
— Хадидже, нужен твой совет, — прошептал я. — Прекратились ли убийства?
Она содрогнулась:
— Не знаю. Несколько ночей назад он призвал меня, и я изображала наслаждение, хотя меня тошнило от него. Чтоб разговорить его, я сказала, что рада его победам над врагами, и он ответил: «Я намерен вырвать с корнем их всех, одного за другим».
— А что он сказал о твоем брате?
— Он даже не знает, что его убили, — ответила она. — Когда я сказала ему, он выразил сожаление, но добавил, что раз мой брат отдал жизнь за него, то непременно найдет воздаяние в раю.
Горло мне обожгла желчь.
— Как бесчеловечно!
— Мне кажется, что двадцать лет заключения пошатнули его рассудок.
— Есть люди, считающие, что он должен уйти, — сказал я, наблюдая, как она ответит на эту нечестивую мысль.
— Ах!.. — воскликнула она и тут же зажала себе рот из страха, что нас могут услышать.
Молчала она так долго, что я уже было испугался, что она не согласится. Затем едва слышно ответила:
— Должна сознаться: я молюсь об этом каждый день.
— Но как это сделать?
— Ты имеешь в виду… навсегда?
Ее глаза впились в меня, ожидая подтверждения, а зубы вдруг ярко сверкнули в темноте, как у охотящегося зверя.
— Это будет нелегко. Он снимает кинжал, когда ложится спать, но я не знаю, у кого из женщин хватит духу прирезать его, особенно зная, что совершившая это будет немедля убита. Яд выявить труднее, но все, что он ест или пьет, сначала пробует шахский отведыватель. Даже мои сласти пробуются, перед тем как их подают шаху.
— А ночью он пьет воду?
— Иногда, но он не дотронется до кувшина — воды или вина, — пока его содержимое не опробовано и не опечатано.
— А он может открыть сосуд и выпить, когда время прошло?
Она подумала:
— Да, когда он расслабляется — если вина или любви было слишком много.
— Что ты можешь рассказать мне о других его привычках?
— Очень мало, — сказала она. — Он ничего не говорит мне о своих намерениях. Но я знаю, без чего он не может жить.
— Без чего?
— Недавно я заметила, что он часто становится раздражительным без всякого повода. Коробочка конфет, которая у него всегда с собой, похоже, успокаивает его. Однажды, когда я думала, что он спит, я подняла крышку взглянуть, что это за магические сласти, которые он предпочел моим. Он проснулся, увидел, что я делаю, и разгневался, но я объяснила, что
